Последняя свобода

— Значит, убийца вынул нож из раны? — спросил я вслух себя самого.

— О чем ты говоришь?

— Чтоб кровь не натекла, этого нельзя было делать, понимаешь? Но упоминаемые в письмах пятна и отпечаток пальца на картине свидетельствуют, что убийца об этом не знал.

— А ты откуда знаешь?

— От Василия.

— Ты разобрался с его женщиной?

— Ольга Бергер — довольно известная поэтесса. В ЦДЛ ей стало дурно, он отвез ее домой и откачал, так сказать.

Мы оба с искусственным оживлением перекинулись с «ямы» на «загадку Дома литераторов».

— Почему он скрыл от тебя? У них любовь?

— Да, я почувствовал. Васькина любовь — это необыкновенная жалость ко всему живому и страдающему.

Я пошевелил затекшей ногой, в яму посыпалась глина. Невыносимо было здесь оставаться, и уйти невмочь — словно бросить развороченную дорогую могилу.

— Давай закопаем яму?

Коля принялся за работу, я держал светящийся фонарик.

— Чего ж ученик здесь шастал… он якобы видел черного монаха.

Коля вздрогнул.

— Здесь?

— У нас в саду в вечер несостоявшегося свидания.

— Я уверен, что оно состоялось, — холодно процедил он. — Не понимаю, почему ты его щадишь. С такой безумной экзальтацией…

— Монаха он, может, и не придумал. Ко дню рождения Марго подарила мне экзотическое одеяние — настоящая монашеская хламида.

— Думаешь, ее надел убийца?

— Это мое предположение. Юрий уверен, что и Прахова напугал черный монах.

— Погоди! Ведь концовку романа ты сам придумал. О ней же никто не знал?

— Никто.

— Значит, никто не смог бы подыграть. Вот после чтения — да.

— Я уже ни в чем не уверен. Кто-то проявляет нездоровый интерес к рукописи.

— Но разобраться в твоем почерке!

— Есть такой специалист по моему будущему наследию — Григорий Петрович Горностаев.

— И он тайком прочитал еще тогда, до твоего дня рождения?

— Это невозможно. Вся соль в том, что сцену смерти я закончил одновременно со смертью Прахова. Мы с убийцей действовали синхронно.

— Так не бывает.

— Так было.

— Пап, я все думаю над кульминацией, как ты выразился. И не понимаю главного. Что бы ни случилось со стариком, что бы мама там ни видела, это не было убийством. Так за что она погибла?

— Может, явилась свидетельницей кражи церковных ценностей, например. Ты бережешь свою девочку, не можешь ее разговорить и помочь мне. Или ты ее боишься?

— Кого — Машку? Не смеши.

— А тебя не смущает, что она — наследница Прахова?

— Это, — он подчеркнул, — меня не смущает.

— Что-то другое? Что?

Коля молчал.

— Коля, ты-то хоть будь со мной откровенен!

— А ты со мной откровенен?

Тут я облился холодным потом, благословляя ночную тьму, и — была не была! — спросил хрипло:

— На что конкретно ты намекаешь?

— На твой роман.

Ну, «в зобу дыхание сперло»!

— Какой роман?

— О Прахове.

— Ничего не понимаю!

— Да ну? — Тут сын как будто сжалился и переменил тему (постыдная исповедь опять сорвалась): — Она сказала, что получила урну с прахом прадеда, она его называет дедушкой, в крематории и закопала в земле того монастыря.

— Закопал Юра, знаешь?

— Наш пострел везде поспел. Машка ни в чем таком не замешана.

— Сомневаюсь.

— Да где бы они сожгли второй труп? — спросил он шепотом.

«Замешана» — «не замешана», а мыслит в том же направлении, что и я. Три древнейших стихии: вода, земля, огонь. «Огонь сильнее», согласен, но в наших условиях и «сложнее», если можно так выразиться.

— Камень я беру с собой, — сказал Коля.

— Да, конечно. Может, это улика, может, кто и клюнет. Уже в полной тьме зашагали мы по рыбацкой тропинке, нащупывая направление в тусклом свете фонарика. Шли долго — да, километра два, не меньше — и молча. Уже на нашей улице я спросил:

— Коля, а как ты все-таки наткнулся на камень? Ученик тебя на след навел?

— Может быть. Правда, в тот момент я о нем не думал.

«А о Марии?» — хотел я уточнить, припоминая его рассказ о позапрошлогодних событиях: побежал звонить дяде Васе, вернулся, Мария на той стороне напротив мостков. Русалка. Хотел, да расхотел. Беда моя в том, что ни с кем я не могу быть откровенен до конца — по их ли вине, по своей ли, — не могу.

А тяжелый серый камень я водрузил на свой письменный стол в кабинете, боясь, надеясь и воображая: кто-то войдет, увидит — и я непременно почувствую смертный страх его, энергию разрушения, азарт убойной охоты.

Глава 15

Я миновал заросли шиповника (впрочем, какие заросли — все брито-стрижено), Аллочки нет, поднялся на крыльцо, позвонил. Дверь открыл издатель в домашнем виде, в тапочках, небрит, седоват. Чем он берет женщин, черт? Надо думать, сугубо мужскими достоинствами, этакий интеллектуал-хищник.

— Доброе утро. Ты свободен?

— Доброе. Я по воскресеньям дома работаю.

— Намек понял. Я тогда с Аллочкой пообщаюсь.

— Ей нездоровится, — Гриша подумал. — Готов уделить тебе полчаса.

Это сказал большой босс, с солидным достоинством. А когда-то, студентами Литинститута, в общаге вместе пропадали, делились последним рублем, последней пачкой сигарет… Бедная счастливая юность со жгучими спорами до рассвета, стихами и застольями, и надеждами, надеждами…