Последняя свобода

— Интересно, какую прозу пишет блестящий критик.

— Я же сказал, не блестящую. Пока что. Мне хотелось бы, — произнес он с неким пылом, — открывать собственные потаенные миры, а не блуждать, подсчитывая просчеты, в чужих.

— Ты создал свой реальный мир — издательство.

— Мне этого мало, — обронил он сдержанно и закрыл тему: — Аленька больна, поэтому — будь снисходителен — иногда перебирает.

— Что с ней?

— Давление подскакивает, ну, коньяк расширяет сосуды.

— Что ж вы скрывали? Тут необходим Василий.

— А, что может медик.

— Он — почти невозможное, выхаживает почти безнадежных.

— Отец ваш умер, Татьяна умерла.

— Он в параличе, у нее рак легких. Василий сделал все, что мог, протянул сколько мог.

— Протянул их муки?

— Он отдавал им свою жизнь.

— Да! Ты прав. Я им завидовал. Не тебе, Леон, хотя Марго всех затмит, но… Они с Татьяной жили друг для друга. Удивительная женщина. Как он выдержал…

— Работа спасла — вот это преодоление безнадежности. Больные на него молятся. Я с ним поговорю насчет Аллы.

— Не надо. У нее блажь.

Мы пристально посмотрели друг на друга. Гриша схватился за очки.

— А я все-таки поговорю.

Вышли из дома, постояли по привычке возле крыльца. Вода в бочке зацвела сплошь — давно не было дождей, — и барахталась на желто-грязной пленке обреченная бабочка. Языческий символ души — Психеи. Я ее извлек, она тяжело взлетела и упала оземь умереть или оправиться. Пахнуло мерзким смрадом — тухлыми яйцами, сероводородом по-научному. Проще — серой.

— Леон, прости и запомни: ничего у нас с ней не было за двадцать пять лет. Ничего.

— Тогда что прощать? Юность?

Он молчал.

— Что прощать, Гриша?

Он повернулся и ушел в дом.

А я поплелся по знойной улице. В сонном воздухе, в зелени на обочине, за оградами, во всем летнем пестром пространстве ощущался тайный страх. Студенческие страсти, роковые цифры — 25 — кружили голову не ревностью, не злостью — ужасом. Как помнил я безрассудство и смелость моей Марго — на какую сделку пошла бы она, какой шантаж стерпела? Только ради сына. Ему двадцать четыре. Господи, как я одинок! Из скорбного списка действующих лиц и исполнителей я мысленно вычеркивал одного за другим, одного за другим…

Глава 16

Я стоял посреди кабинета смотрел на камень. В прихожей послышались приглушенные шаги. Резко распахнул дверь. Мария.

— Вас можно на минуточку?

Она пожала голыми плечами, блестящими от загара. Неловко мне было смотреть на нее, страшно, потому что, кажется, не знал я женщины желаннее — и ненавидел ее за жуткую эту зависимость, и презирал себя, твердя: «Ты сыщик, сыщик, сыщик — ничего больше!»

Мария вошла и уставилась на письменный стол. Каким-то сверхъестественным путем — клянусь! — я уловил симптомы: страх и азарт.

— Что это?

— Тяжелый серый камень.

— Ну — и что дальше?

— Возможно, тот, из письма, понимаете? Видите, какой необычный? С нашей улицы, я его узнал.

— Леон, — заговорила она низким своим, волнующим голосом; я отошел от греха подальше и сел в кресло, — расскажите мне все. Я никому не скажу.

И я чуть было не поддался, да опомнился вовремя, душой и плотью ощущая опасность, исходящую от нее.

— Пока особенно нечего. Но вам первой — обещаю.

Я соврал — и золотой блеск глаз приглушился, почти погас.

— Знаете, где его Коля нашел? На озере, на том берегу. Вам он встречался?

— Кто?

— Камень.

Она о чем-то задумалась.

— Мария!

— Я вспоминаю сон. Рассказать?

— Пожалуйста.

— По ночной улице идет человек, ветер развевает черные одежды. Под фонарем он оборачивается.

— И вы его узнаете?

— Я видела только губы — крупные и красные.

— Ну, это какая-то аллегория, слишком для меня умная.

— Это очень страшный сон.

— Страшный?

— Его одежда в крови.

— Да разве ночью на черной одежде видна кровь?

— Так ведь это сон.

Мне вдруг стало ее жаль.

— Вы всю жизнь прожили с Праховым?

— Да. Мама с папой погибли в автомобильной катастрофе. По вашему роману все потомки должны погибнуть — до какого колена?

— По моему роману грех убийцы взял на себя другой убийца — и проклятие перешло на него.

— То есть вы даете мне шанс пожить?

— Не надо, Мария.

— Вы же меня изобразили?

— Скажем банально: свою мечту.

— Неужели вы меня совсем не помнили?

— Помнил. Ребенком. Подростком — вы заходили к Коле. И еще я запомнил девушку во дворе в белой шубке. А не узнал, потому что был тогда в запале… не связал с вами.

— Дедушка вышел у вас очень живой и зловещий, но вы не все угадали.

— Например?

— У нас не было драгоценной чаши для причащения, вообще ничего церковного, ни одной иконы.

— А если он от вас прятал?

— Зачем? Он сам от всех прятался, от чужих, конечно. От жизни. Вы в чем-то усложнили, а в чем-то упростили его образ. Дедушка не был вором, он горел за мировую революцию.

— Что-то я за ним не замечал.

— В юности.

— Знаете, мировая революция отлично сочетается с деяниями из Уголовного кодекса и требует золота и золота. Он вам рассказывал о своей юности?

— Об этом — нет.

— Отчего же вы так уверены в его чистом «горении»?

— Я так чувствую, я его люблю.

— И похоронили в Спасском монастыре?

— Мне про монастырь Юра сказал.

— Понятно. Может быть, вы все же поведаете, о чем написал Прахов в завещании?