Последняя свобода

Прошли в кабинет: попросторней моего и письменный стол побольше, а вместо стеллажей — застекленные шкафы с присборенными розовыми шторками изнутри, целый угол занимает новейшая японская техника. На какие шиши, хотелось бы знать…

Уселись в кресла, закурили, Гриша спросил устало как-то и суховато:

— Концовку принес?

Я разозлился отчего-то и заговорил официально:

— Григорий Петрович, из достоверных источников мне стало известно, что я рогоносец.

Он усмехнулся.

— Сочувствую, Леонтий Николаевич, но помочь ничем не могу.

— В какой-то мере можешь искупить. Потому что это лестное звание я заслужил и благодаря тебе.

Непроницаемое ироническое лицо. Я всегда подозревал, что Гриша — сильный противник (достаточно вспомнить темпераментные, нередко уничтожающие его статейки), но когтей друга на собственной шкуре еще не испытывал.

— Ну, было, каюсь, — он улыбнулся. — Господи, неужели тебя волнует то, что было двадцать пять лет назад? Ты ж ее у меня и отбил.

— Оставим студенческие страсти. Источники этой пикантной информации у меня совсем свеженькие, с писательским душком.

Зеленые глаза за стеклами блеснули; я понял, что Милашкину у Горностаева не печататься. Но совесть моя не затрепетала, потому что ни при какой погоде Гриша секретаря печатать бы не стал.

— Господи! — вновь упомянул он Божье имя всуе. — Артур… Конечно!

— Ты ему, кажется, чем-то обязан?

— Это к делу не относится. Леон, ничего такого не было, клянусь!

— А что было?

— Я купался вечером на озере, как обычно.

— Когда?

— Позапрошлым летом, дату, естественно, не помню. Появилась Марго.

— У вас было свидание?

— Да ну! Возвращалась со станции, из Москвы. Ну, посидели, поболтали… — Он помолчал, потом добавил: — Посмеялись. Помню, действительно, Артур с очередной своей пассией проходил. Девочка — майская заря. Как он таких на старости лет…

— Вы на пляже смеялись?

— На пляже. Почти. Чуть в сторонке.

— В кустах, значит?

— Леон!.. — Он засмеялся.

— Я говорю: в кустах?

— Ну, рядом рос куст.

— Какой?

— Ну, знаешь!.. Ну такой: с маленькими листиками, в розовых цветочках.

— Наверное, бересклет.

— Да какая разница?

— Мне нужно знать место, где вы встречались.

— Да не было этого!

— Ты любил Марго?

Большой босс снял очки и принялся протирать стекла пальцами. Потом сказал ее фразу, которая так потрясла сына:

— Я любил любовь.

— Ты! Грязная скотина…

Он вдруг рассмеялся; от этого смеха у меня мурашки поползли.

— Любил, Леон. В прошедшем времени. Все кончено, с этим все покончено.

— Тебя так поразила ее смерть?

— Меня поразил твой роман.

— Не только тебя, — я пристально наблюдал за ним. — В вечер исчезновения Марго к нам в сад явился черный монах.

— У тебя была галлюцинация?

— Я в это время набирался за упокой Прахова. Но некто монаха этого видел.

Горностаев вздрогнул.

— Этот ряженый убил Марго?

— Ишь ты, точное какое словечко подобрал. Во что нарядился ряженый?

— Я тебя не понимаю, — отрубил он угрюмо.

— Не понимаешь? А скверный почерк мой понимаешь, а?

— Как старый литератор, как издатель, наконец, я действительно поднаторел во всяческих скверностях.

— Поднаторел. Ведь ты лазил в мой сундучок.

— Нет!

Любопытно, что мое странное заявление его не удивило, не возмутило.

— Лазил. Ты прошлый раз проговорился: «Остальные рукописи у тебя перепечатаны». Откуда такая осведомленность?

— Да обычное предположение. Любой профессионал, окончив вещь, возится с нею, лелеет, любуется, никак не может расстаться.

— Заткнись! Ты подложил туда коричневую тетрадь. Что доказывает твоя фраза: «Огонь сильнее». Ты сжег три страницы… или хуже?

— Что хуже?

— Труп.

— Ты настоящий писатель, Леон, фантаст, — Гриша вдруг как-то успокоился. — По старой дружбе я тебе простил «скотину», ты не в себе… но «убийцу»… не советую!

— Ты мне еще будешь советы давать?

— А вот скажи — только честно: ты ни разу в жизни не испытал внезапного бешеного влечения?

— Аленьку твою я не совращал.

— Да не было ничего! Сплетник этот старый…

— У Милашкина есть неизданные вещи, — не вовремя вспомнил я. — Он интересуется…

— Графоманов не печатаем.

— Почему два года назад, как ты говоришь, твои похождения кончились?

— Другим делом занялся. Другой азарт захватил.

— Азарт требует денег.

— Продал душу дьяволу, — Гриша усмехнулся.

— Почем заплатили?

— Я все вернул.

— Кому?

— Дьяволу.

После последних реплик что-то стронулось между нами, сдвинулось, изменился настрой.

— Ты бывал у Марго в спальне?

— Нет!

— Там было душно, когда мы с сыном вошли, — заговорил я медленно, силясь понять, что изменилось. — Душно и асимметрично.

— Что-что?

— Картина чуть сдвинута. Ты ее знаешь?

— Кого?

Гришу я все-таки знал, и знал, что он на пределе.

— Великий отрок и черный монах под деревом, с драгоценным ларцом.

— А, Нестеров.

— А между ними на траве бледно-красное овальное пятно.

Он ни о чем не спросил, словно мы перешли в иной мир (не в задушевно-студенческий, о нет!), в иной, где все ясно без расспросов.

— Было душно, и пахло «Каберне».

— Женщины пили на дне рождения, — продолжил он, как в гипнозе.

— Этот запах заглушил кровь. Я не знаю, как она пахнет.

— И я не знаю.