Последняя тайна Лермонтова

Необходима, как Натали Пушкину, однако же... Чем покорить, обратить на себя внимание, заставить полюбить?..

В зеркало Мишель старался не смотреть. Оно отражало невысокого коренастого кривоного юношу. Притом темные волосы его были недостаточно пышны и густы, а светлая прядь на лбу придавала куафюре какой-то жалкий прилизанный вид. Может, только что глаза – черные, жаркие, с дамами обычно происходило волнение, когда они чувствовали взгляд этих очей, ласкающих их кожу – вот глаза были по-настоящему хороши. Но можно ли полюбить за один только взор? Когда не имеется боле ни стати, ни роста, ни громкого голоса – ничего из того, чем можно щегольнуть в ярко освещенных гостиных?

Не находит жадное сердце ни ответа, ни утешения.

Только и остается: язвить, шутить, высокомерно улыбаться, когда рыдания сдавливают горло...

– О, Мишель! Я такое придумала!

Встречи с кузиной – отдохновение, вечные шалости и игры. Вот и сейчас горят у Сашеньки Верещагиной глазки, раскраснелись щеки. Несомненно затевает новую проказу.

– Она такая зазнайка! Думает, что красивее ее никого в целом свете нет. Мишель, ты должен мне помочь...

План у Сашеньки ошеломительный. И... не очень-то честный, Катя пребывает в уверенности, что Саша – подруга, а та замыслила супротив нее такое, такое!

Однако же, почему бы и нет? Почему бы и не пошутить над miss Black eyes так, как шутят с влюбленными молодыми людьми все высокомерные красотки, коли им представляется случай... Решено!

И игра началась.

Голос Мишеля дрожит:

– Позвольте нести мне ваш зонтик и перчатки.

Благодарно сияют в ответ огромные черные очи.

– О, дозволяю, вы мой чиновник по особым поручениям.

Вроде бы ничего лишнего Катериной не говорится. Да только ясно, что miss Black eyes приятно. Кокетка, не упускающая ни одного кавалера, вот кто она!

Носить ее вещи, томно вздыхать, лукаво посматривать. Утаивать даже (вещица, принадлежащая любимой, чем не услада для якобы влюбленного сердца?) надушенную перчатку. Чтобы потом, вечером, уединившись с Сашенькой в беседке, хохотать до упаду. Вот так все и начиналось еще в Москве, как игра, всего лишь забава.

На лето все выехали в деревню, имения, по счастию, располагались рядом, что было, конечно же, весьма удобно для продолжения шуток и проказ.

Только отчего же так бьется теперь сердце? И вскипает ревность, а какая тоска без черных глаз – хоть стреляйся. Особенно печалит разлука. Пришла пора Кате ехать в Москву, а там в Петербург, где у miss Black eyes живет строгого нрава тетка. Неужто больше никогда не суждено свидеться?..

... Едва показалось в аллее облачко долгожданного светлого платья, Мишель повел себя совершенно не так, как планировал.

Вместо того чтобы дождаться Катерины, протянуть ей листок и небрежно бросить: «Вот, если вам будет угодно, оцените мои экзерсисы», он выбежал из беседки и укрылся за кустом сирени. Сломал ветку с розовой кистью ароматных цветов, закрепил на ней стихи.

Платье Катино шелестит уже совсем близко, в двух шагах, в одном, в полушаге.

Бросив перед девушкой на дорожку цветок, Мишель помчался из сада что было сил.

Выбежал за ворота имения, обогнул поле, где ветер гнал зеленые волны едва заколосившейся ржи.

Хотелось в лес, в пахнущую соснами прохладу; остаться наедине с лучами солнца, пробивающими сквозь ветви стройными прямыми потоками. Наедине с толстыми шершавыми стволами, мягким изумрудным мхом. И своей... любовью? Влюбленностью? Счастьем? Горем горьким?

Добравшись до подходящей лужайки, Мишель опустился на землю, прислонился спиной к старой березе. И застонал.

Мучительнейшее беспокойство терзало его сердце.

Катя уже прочитала стихи – это очевидно. Понравились ли они ей? Или же она смеется над наполненными любовью строками?

А вдруг – Лермонтов схватился ладонями за голову – вдруг Катя показала стихи Сашеньке, а та призналась про игру, и обе они сейчас умирают от хохота?

Нет, нет, все, что угодно, только не это, не вынести ее смеха и презрения, теперь уже не вынести...

В необычайном волнении вскочил он на ноги, стал метаться по тропинкам. Потеряв терпение, обезумев от беспокойства, вернулся в имение.

О ужас – ни Катерины, ни Сашеньки решительно нигде не видно, а спрашивать про них нет сил.

Как можно спрашивать! Краска прихлынет к щекам, голос дрогнет, еще и слезы от волнения всенепременно польются – тогда бабушка все поймет, и от этого сделается так неловко...

К вечернему чаю Мишель умер от волнения, воскресился надеждами и снова утратил веру в возможность ответных чувств со стороны Катеньки.

Ее изящная фигурка приближается к террасе.

Ах, что за походка, какие косы!

Глаза ее жаркие; внимательно смотрят, пристально, и еще отчего-то чудится в них грусть.

«Благодарю, – мысленно говорит Мишель черным очам. – Благодарю вас за то, что пусть нет в вас нежности, но и насмешки нет тоже».

Опять ночь без сна. Волнение без устали пришпоривает сердце. И чуть поскрипывает перо по бумаге...