Последняя треть темноты

За окном никто не проходил, солнце не светило, не шел дождь, не бушевала гроза, не грохотало море. С потолка не капало. По стенам не бегали траканы. На полу не шебуршились мыши и ящерицы. В палату не заползали змеи, не врывались еноты. В дверь не стучали опоссумы. Кровать не обвивал ядовитый плющ. Лампа светила резко, но беззвучно. Обстановка как будто бы отказалась участвовать в судьбе Васи Петрова. Было очень тихо, и подсудимый знал, что сейчас Саша задаст этот самый вопрос. Никто не обязывал его отвечать ей, но почему-то он не чувствовал надобности врать, словно она пришла снять с него груз, который в одиночку не одолеть.

Они смотрели друг на друга, и этот обмен взглядами, впрочем, даже не обмен — зрительное включение друг в друга — напоминало Саше минуты в кабинете Адхена, когда, созерцая содумника, она решала, говорить ли ему правду, а он — спускать ли ей ложь.

— Спросите, вам же хочется, — Вася Петров улыбнулся, но уже не лукаво.

Спрашивать было необязательно, они оба знали ответ, но смутно надеялись на то, что в последнюю минуту мозг даст сигнал к спасению. Саша встала со стула и подошла к кровати, склонилась над пациентом.

— Вы бы сделали это снова?

Вася сжал зубы и выдохнул в потолок:

— Все это равнодушие… в мире…

* * *

Тот вечер многим запомнился как внезапная остановка посреди длинной дороги. Не остановка в пробке и не остановка по вине проколотой шины или иссякшего топлива, не остановка на кофе и на перекус. Стоп-сигнал из-за гигантского взрыва, который надо было пережить, переждать, прежде чем в задумчивости двинуться дальше.

После того как Нина заставила Сашу выполнить часть культурной программы и послушать Вагнера на третьей сцене Мариинки, Саша, забравшись в кровать с «Анной Карениной», думала об опере и о страхе, который необходимо познать, чтобы забыть его навсегда. Мало его проанализировать, мало понять его природу, с ним надо столкнуться лицом к лицу, несмотря на ужас, впериться в его оскал.

— Знаете, чем вы отличаетесь от этой героини? — спрашивал доктор Адхен, когда Саша показывала ему черно-белые картинки из книги, которую недавно выпустил ее любимый писатель. — Тем, что она исследует свой страх. А вы нет.

Произнося слова, Адхен думал, что имеет в виду глубинный анализ, теоретическое погружение в себя, интроспекцию. Он не знал, что к тому моменту Саша уже мысленно определила самоанализ как первичный этап, играющий, однако, роль второго плана. Для того чтобы сломать модель собственного поведения, мало вообразить себе кошмар — в него надо окунуться. Иначе не поверишь, иначе не испугаешься по-настоящему. И настаивая на исследовании страха, доктор Адхен фактически предлагал Саше нырнуть в аквариум с акулой, вглядеться в нее хорошенько, зафиксировать ее образ в памяти и выбраться, по возможности, не захлебнувшись. Положа руку на сердце, доктор Адхен не очень понимал, как Саша представляет себе исследование страха.

Поначалу она пыталась напугать себя чужими страхами. Даже в комнату ужасов сходила, разозлив билетершу громким пением в «туннеле смерти». Саша была бесстрашным Зигфридом. Лесные звери, драконы и огонь не пугали ее. Оставалось только нырнуть.

Адхен даже не представлял, как не хватало воздуха в закрытом аквариуме; как вода постепенно заполняла легкие; какой странной казалась пасть акулы, напоминающая длинный рот с тонкими, почти невидимыми губами; как мягко и спокойно, подобно водорослям, колыхалась в голове мысль: если сейчас она меня проглотит, я уже не смогу ничего сказать.

— Ты собираешься спать? — Нина постучалась и тут же вошла в комнату. — Ты плачешь?

От этого вопроса Саша зарыдала истошно и сопливо. Нина села на край кровати.

— Это из-за пациента?

— Он даже не представлял, он даже не захотел представить себе… как это было.

— Было что? — Нина хотела обнять Сашу, но та отстранилась.

— Работать над собой. Быть инструментом. Быть устойчивым… Он был устойчивым только до тех пор, пока для него это было комфортабельно… комфорта… комфортно.

— А-а-а. Понятно. Психотерапевт. — Нина размышляла над следующей репликой.

— Это равнодушие параллельно тому, из-за которого твой пациент убил женщину, — Саша перестала плакать.

— А вот теперь я не понимаю.

— Равнодушие! — воскликнула Саша. — Равнодушие. Эмпатия. Эмпатия? — Саша будто сама себе удивилась. — Равнодушие…

— Я знаю, как ты переживаешь. Но то, что ты называешь параллельным, вернее похожим, вовсе не похоже. Ты никого не убивала.

— Я чуть не лишилась резона!

— Разума.

— Разума! Я его лишилась на несколько дней! Дней, а не часов! Я могла причинить вред кому угодно. Я украла нож из тумбочки. Я не понимала, где я, кто люди вокруг меня, почему меня привязывают. Мне просто повезло, а Васе Петрову — нет. Меня простили. Все, кроме Адхена. Но Васю Петрова не простил никто!

Нина смотрела на подругу с недоумением и какой-то исступленной жалостью.

— Ты сочувствуешь убийце?

— Я ему не только сочувствую.

— Что ты такое говоришь?