Последняя треть темноты

— Я понимаю его, потому что он не знает причины. Настоящей причины. Он не дурак. Он все проанализировал и докопался до психологической фигни, которую можно назвать мотивом. Но на самом деле, он не знает, что с ним произошло. А теперь я просто взорву твою маленькую голову: что произошло — вообще неважно! Никогда! И бесполезно часами обсуждать с человеком его детство, отроче…оторо… неважно… и юность. Произойти может нелепость, мелочь: кот в машине чихнул, кофеварка сломалась, крошки на столе рассыпаны — будут они негодны, или как вы там говорите! Каждый человек воспримет происходящее по-своему. Кого-то переполнит ярость из-за сломанной кофеварки, а кто-то пропустит мимо сердца метеорит. Бесполезно искать причины! Какая разница какие причины? Надо просто помочь человеку идти вперед. Любому человеку! А если хочешь, чтобы он исследовал свой долбанный страх, иди вместе с ним! А если он ушел один, не надо его потом казнить… — Саша, все время сидевшая прямо, откинулась на подушку, слезы у нее уже высохли.

— Спасибо, что взорвала мою маленькую голову, — Нина усмехнулась. — Для того чтобы помочь кому-то идти вперед, надо все-таки понять, почему этот кто-то застрял на месте.

— В теории, может быть, и надо. Но никто никогда не узнает настоящей причины. Потому что причина в том, как мы чувствуем. Все неодинаково. Думаешь, судью такая причина удовлетворит?

Саша долго не могла уснуть, вспоминала, как в больнице санитарка кричала на пожилую женщину, которая то ли от старости, то ли от болезни никак не могла правильно лечь, чтобы ей сделали укол или поставили капельницу, Саша точно не помнила, что именно от нее добивались. Толстая санитарка с желтыми кошачьими глазами орала на несчастную. А Сашу разбирало гневливое нетерпение, чувство несправедливости. «Не смейте орать на бабушку!» — Саша с интересом прослушала свои чеканные слова. Синюшные пациенты на койках задрали головы и заерзали — заиграл целый оркестр старых пружинных матрасов. Санитарка сначала в толк не могла взять, кто осмелился на нее гаркнуть. Медленно повернулась к Саше и неожиданно рванулась к ней, потом, примерившись, больно впилась ей пятерней в грудь. Лохмотья жирных щек нависали прямо над Сашиными глазами: «Что ты там вякнула, маленькая тварь?» У Саши сердце забилось в приступе паники — она подумала, что при желании такая женщина может в бараний рог ее скрутить или что еще похуже сделать. Никто особенно не следит за тем, как лечат и содержат съехавших с катушек пациентов токсикологии. Они для персонала все равно, что животные. Их держат за решетками, их привязывают, их закалывают успокоительным до полусмерти, их оскорбляют, а главное — их в любую минуту могут отправить в ад, в настоящую психушку, то есть. Но в тот момент Сашино затуманенное сознание не отдавало себе отчета в каких-либо последствиях, а цеплялось за «здесь» и «сейчас». И вот «сейчас» она вдруг увидела цепочку с крестиком на шее у санитарки и независимо, бесстрашно, в упор глядя на гору злобного мяса сказала: «А у вас крестик на шее. Значит, вы, наверное, в Бога веруете. А как же милосердие? Забыли?» Слова эти, произнесенные еще более отчетливо, чем первые, и, пожалуй, слишком иронично произнесенные, подействовали как плевок в лицо. Саша давно заметила, что для простого народа уязвляющая ирония хуже пинка под зад. «Ах ты гадина мелкая! Знаешь, куда ты у меня отправишься? Я тебе устрою! Завтра же!» Санитарка отпустила Сашину грудь, предварительно вдавив девушку в подушку, и дрожащими руками стала привязывать ее руки и ноги к железным рамам: «Развяжешься, будет еще хуже». И вылетела из палаты — наверное, докладывать начальству.

— Ну что ты молчишь, надо было ее остановить! Они же тебя в психушку засунут! А там… будешь как Николсон в «Кукушкином гнезде», — покачала головой длинноногая блондинка в синяках и без трех передних зубов.

— Помоги развязаться, а? Пожалуйста! — взмолилась Саша.

— Еще чего! Они меня тогда тоже свяжут.

— Ну хоть одну руку развяжи. Ужасно больно. Я не скажу, что это ты.

Блондинка выругалась так, что Саша в жизни бы не повторила подобного ругательства — некоторые слова она услышала впервые в столь изощренной комбинации — и спустила босые ноги с кровати.

— Спасибо. Дальше я сама.

Резать себе веревками запястья, пытаясь выдрать руки из хитроумных петелек, заканчивающихся фантастическим узлом так больно, что воспоминания об этой боли приходят во снах и заставляют вздрагивать, открывать в темноте глаза. Освободив себя, Саша под вопли блондинки развязала остальных узников, затем бросилась к решеткам, увидела в коридоре санитарку. Та сидела на стуле, опустив голову. Саша крикнула: «Я не хочу в дурдом! Пожалуйста! Не надо!» Санитарка подняла глаза, подошла к решетке, показала Саше свое красное зареванное лицо.

— Пожалуйста. Я не хочу в дурдом. Мне просто стало обидно за бабушку.

— Ничего тебе не будет, ложись в кровать, — санитарка махнула рукой и зашуровала восвояси.