Последняя война

— Я не понимаю тебя, Саня,— удивился Славка.

— Напишите, Слава,— не унимался Саня.

— Что я напишу?

— Чтобы муки отпустил.

— Ты что, Саня? Я уж говорил тебе, не выдумывай про меня чего не следует.

— Да вы только напишите, Слава, и он послушается. Вы же умеете по-немецки? Напишите по-немецки, а килограммы цифрами проставьте. Я скажу, что немцы послали.

«Ну, голова»,—подумал Славка.

— Да откуда ты взял, что я по-немецки могу?

— Ох, Слава, ох, Слава,— опять Саня полез со своими намеками на тайную Славкину миссию. Он попросил выйти с ним во двор. Славка вышел.— Ладно, Слава,— сказал он почти шепотом,— вы можете не доверять мне, но я вам скажу. Когда понадобится, у меня в сажалке две винтовки и ручной пулемет Дегтярева. Патроны в лесу.

— Все понадобится,— сказал Славка,— молодец, Саня.— Славка положил руку на плечо пареньку и втайне позавидовал ему. Саня не сиял, не прыгал от радости, он озабоченно сказал:

— Я думаю, в воде с оружием ничего не случится. Зато уж никто не найдет.

— Это верно,— согласился Славка.— Потом можно смазать, протереть хорошенько. Что случится? Конечно, ничего.

Когда вернулись в избу, Славка карандашом на тетрадном листке написал какую-то абракадабру, из которой только и можно было разобрать цифру и слово «кг», килограммы значит, поставил число и подпись — обер-лейтенант такой-то. Фамилия немецкая, неразборчивая. Саня бережно спрятал записку и пошел к дяде Прокопу за лошадью.

К вечеру привез два мешка муки. Славка помог внести в избу. Мамаша Сазониха не верила, разводила руками, не украл ли, змей, не обменял ли на что краденое.

— Ты, мамка, не лезь не в свое дело,— сказал Саня по-взрослому,— бери да пеки хлеб, да Славе спасибо скажи.

Мамаша Сазониха успокоилась.

— Ну и змей,— с гордостью за сына сказала она Славке.

Славка и сам-то не мог поверить, чтобы дурацкая записка, где и слова-то «мука» не было — он никак не мог вспомнить, как по-немецки написать это слово,— чтобы эта дурацкая записка оказала такое действие, обернулась бы двумя мешками муки.

— Прямо не верится,— сказал Славка Сане.

— Ох, Слава, будто и не знаете. Да он всю мельницу отдаст по немецкой записке. На гвоздик повесил и мешки сам уложил.

Вечером в доме Усовых Славка рассказал об этой операции. Рассказал Гоге о Санином оружии. Но это после, когда Гога провожал Славку. А сначала, когда вошел, застал такую картину. Усовы уже поужинали, убрали со стола, лампу зажгли, но с места никто не ушел, все как сидели за столом на своих местах, так и остались сидеть. Лампа висела под потолком на середине комнаты и освещала кого в лицо, кого в затылок, а кого сбоку. Все освещенные по-разному лица были обращены к вислоносому Гоге, который сидел рядом с дядей Петей в святом углу. Гога, как понял Славка, рассказывал про «Витязя в тигровой шкуре». Он читал по-грузински, потом по-русски, потом пересказывал содержание и снова читал на память. Никто из семьи Усовых даже слыхом не слыхал о Руставели, о его поэме. Но всех их — и малых и старых — Гога зачаровал. Они слушали без единого звука, без единого шевеления. Даже маленькие, ничего не понимавшие, из уважения к старшим сидели смирно, с открытыми ртами смотрели на Гогу. Им нравилось больше всего, когда Гога читал по-грузински — с каким-то клекотом, цоканьем, с придыханием, диковато и, главное, абсолютно непонятно.

На Славку, конечно, не обратили никакого внимания, а он, разобравшись, в чем дело, тихонечко присел в сторонке, снял шапку и заслушался сам.

Пронеслась их жизнь, как будто сновидение ночное.

Претерпели страсти мира и времен коварство злое.

Кто б назвать решился вечной жизнь, мгновение земное?

Песней мерить мне ли, месху Руставели, зло такое?

Для царя грузин Давида, в чьем служеньи луч-хранитель,

Я сей сказ сложил стихами, чтоб развлекся повелитель,

Кто с Востока путь на Запад проложил, как сокрушитель,

Где лишь пеплом стал предатель и обласкан верный житель.

— Вот и все,— сказал Гога и замолчал.

Первой высказалась хозяйка.

— Вроде вот ты и наш, Слава,— сказала она, обратившись к Славке,— а не можешь так-то. А рисует, все как живое получается. А знает сколько, не гляди что гру-зинец или армян.

— Не говорите так,— сказал Гога.— Слава учился в таком институте, куда не каждого принимают. Вот кончится война, Слава напишет про нас с вами книгу, и кто-нибудь будет читать или рассказывать, как я о Руставели, а люди будут сидеть вот так, слушать, молчать и, может быть, плакать.

— Неужели правда, Слава?

— Не знаю,—сказал Славка,— так Гоге хочется.

— Во люди,— с искренним удивлением вздохнула хозяйка.—А мы что? Едим, темные, да спим, да детей во делаем. Разве ж это жизнь?