Последняя заря

На днях миновали три года со дня рождения Святослава на свет, и родители спешили отметить первую ступень его взросления. От Святослава в греки ездил свой посол – не кто иной как Вуефаст, старый, еще Ельгов боярин, имеющий в Киеве немалый вес. Ингер хотел выбрать кого-то из своих людей, но Прекраса настояла, чтобы попросили Вуефаста. Ожидая того дня, когда сама станет госпожой медовой чаши, она старалась подружиться с влиятельными киевскими боярами, расположить их к себе и своему сыну. Знатный боярин, согласившись выступить послом от юного княжича, будет и потом стоять за его права ради уважения к самому себе. Ингер согласился, что это разумно. Прекраса еще не носила звания княгини, однако Ингер всегда советовался с ней о делах и почти всегда принимал ее советы.

Перед полуднем с Девич-горы выехала целая дружина – воевода Свенгельд с двумя десятками оружников, Ельга-Поляница в нарядном платье – розовом, как заря, затканном серебряной нитью. Перед собой она держала светловолосого трехлетнего мальчика. Возбужденный общим оживлением, движением, шумом, он размахивал ручками и кричал. Трубили рога, народ бежал за дружиной, в буре криков сопровождая ее до самой Киевой горы. Но внутрь, за ворота, сегодня пускали только бояр, иначе старая крепость могла бы лопнуть от такого наплыва толпы.

На княжьем дворе их уже ждали. Ингер и Прекраса, оба в лучшем цветном платье, вышли к воротам, распахнутым настеж. Гриди стояли плотным строем снаружи, сдерживая напор любопытных, а князь и его жена ждали с таким чувством, будто к ним после трех лет сумерек и тьмы везут наконец живое солнце. За эти годы они часто видели свое чадо, навещая его на Девич-горе, но мальчик звался сыном Ельги-Поляницы, а они считались кем-то вроде его бездетных родичей. И вот сегодня закончился срок заклятья. Чары спадут, и сын «сын Ельги», «щеня», как его звали, смеясь, Свенгельдовы оружники, якобы оберегая от сглаза, превратится в того, кем родился – Святослава, Ингерова сына, законного наследника киевского стола.

Под шум приветствий и пение рогов Свенгельд с сестрой и «племянником» въехал во двор. Оживление было так велико, что, казалось, земля, небо и солнце издают радостный гул. Отроки подошли придержать коней; Асмунд, первым соскочив наземь, привычно взял у Ельги мальчика и подал ей вторую руку, помогая спуститься с седла. Потом передал ей чадо, и вслед за Свенгельдом и хозяевами они направились в гридницу.

Там уже все было готово: перед очагом поставили скамеечку, перед ней расстелили медвежью шкуру. На шкуре было разложено целое воинское богатство, так что каждый входящий, видя это, издавал возглас восхищения. Шлем с золоченой отделкой, дорогой меч-корляг, красный щит, копье, топор с серебряной насечкой на обухе, лук и обшитый шелком колчан со стрелами, хазарское седло с резной костью, узда в серебряных бляшках – как ни велика была шкура того медведя, что неполных четыре года назад прошелся когтями по лицу Ингера, а все это едва на ней поместилось. И всякому сами собой приходили на память слова младенца-витязя, что, едва родившись, говорит матери:

А и гой еси сударыня-матушка!
А не пеленай меня во пелены шелковые,
Не пояса́й в пояса тканые,
Пеленай меня, матушка, во кольчугу булатную,
А на буйну голову клади злат шелом…

Все было как в сказании – кольчуга, злат шелом… сын князя-воина, с рождения вступающий в число воинов… И с еще большим благоговением люди бросали взгляды на ребенка, будто вдруг открыли, что он отлит из чистого золота.

Ельга усадила дитя на скамеечку, лицом к востоку, где яркий солнечный свет вливался в отворенные оконца. Взяла со шкуры ножницы и подстригла детские светлые пряди на лбу, на затылке и над ушами. Срезанные волосы заботливо собирала в платок, стараясь, чтобы ни один не упал. Потом помазала голову чада разведенным медом из чаши.

– Да будешь ты румян, как солнце красное, крепок, как дуб! – приговаривала она. – Жить тебе сто лет, пока не поседеешь, как белый снег!

Святослав кричал, растревоженный непривычным ощущением и касанием железных ножниц – до этого его не стригли ни разу в жизни. Но крик ребенка во время этого обряда считался добрым знаком, и его было едва слышно за общим гулом хвалебных голосов.

Закончив свое дело, Ельга взяла мальчика со скамьи и повернула к княжьему столу. Ингер подошел, взял его на руки и поднял как мог выше. Вот так, выше всех, хотел он видеть своего долгожданного сына! Вознесенный на пугающую высоту, видя под собой десятки незнакомых смеющихся лиц, ребенок вопил что есть мочи.

– Да будешь выше всех!

– Расти выше леса стоячего, выше облака ходячего!

– Как там, Царьград видать?