Последняя жатва

Юлия Антоновна оказалась низенькой, тучной пожилой женщиной с походкой враскачку, вперевалку. Несмотря на возраст, ее волосы под белой накрахмаленной шапочкой были черны как смоль, так же были черны и ее брови – совсем мужской густоты и ширины, сросшиеся вплотную и темным клинышком сбегавшие на начало ее крупного крючковатого, грузинского носа, которому по его величине и неизяществу тоже скорее было место на мужском, а не на женском лице. Смотрела она сурово, как будто приехала не консультировать, а с ревизией, и все ей в больнице не нравилось, все заслуживало критики и осуждения. С врачами Юлия Антоновна разговаривала тоже сурово, как будто уже наперед была уверена, что у каждого только промахи и ошибки. Но называла их – Таня, Катя, Лена, Витя… Иногда даже – Леночка, Витюша, – в минуты своего хорошего настроения, сохраняя, однако, во взгляде и на лице все ту же совсем мужскую суровость. Все они когда-то слушали ее лекции, сдавали ей экзамены в мединституте, каждый запечатлелся ей зеленым еще юнцом, с какими-нибудь мелкими студенческими грешками, неуклюжими хитростями, чтобы улизнуть с практических занятий в анатомичке на свидание или в кино, и хотя с тех пор пробежало немало времени – пробежало оно для молодых врачей, для старой же Юлии Антоновны бывшие ее ученики по-прежнему оставались как бы все еще студентами и студентками, полудетьми…

Петра Васильевича опять позвали в рентгеновский кабинет с зашторенными окнами. Опять погас свет, воцарился полный мрак; белые лица тесно сдвинулись перед экраном в слабом, пепельно-голубоватом телевизорном свечении.

Как всегда, врачи смотрели молча, но в этот раз эти минуты тянулись как-то особенно долго и томительно.

Потом Петру Васильевичу велели идти в палату. Он оделся, и когда уходил, прикрывал дверь, врачи уже громко совещались между собой, рассматривали на свет белого фонаря большие темные листы фотопленки.

– …болевые ощущения сняты, общее состояние укреплено… границы почти без изменений, процесс замедленный, вялый… Конечно, картина… Лаптев смотрел сам, здесь, Петрову мы досылали снимки…

– Милые мои, я бы рада, так ведь и я не господь бог! – разобрал Петр Васильевич среди других голосов густой голос Юлии Антоновны.

Юлия Антоновна провела в больнице два дня, ее торжественно проводили, и сразу напряженность всего персонала спала, все пошло старым своим чередом.

Еще через пару дней Виктор Валентинович при утреннем обходе лишь бегло взглянул на температурный листок Петра Васильевича и оказал, чтобы после завтрака Петр Васильевич зашел к нему в кабинет.

– Ну, как себя чувствуем? – спросил Виктор Валентинович с улыбкой – как спрашивают, когда наперед знают, что ответ может быть только один – хороший.

Окно кабинета было широко распахнуто, за окном зеленела старая липа, вся в цвету. Ее безжалостно обломали рабочие, когда строили больницу, ободрали на ней кору, но она поджила, выправилась и цвела, пышно, молодо, – откуда только взялись для этого силы, соки… Петр Васильевич давно приметил эту липу; казалось, она изранена безнадежно и непременно зачахнет, но она все же перемогала свои увечья, цвела, и эта стойкость старого дерева почему-то глубоко трогала Петра Васильевича, отзывалась в нем радостью, точно это как-то относилось и к нему, к его здоровью и силам.

– Да уж не знаю, какую вам благодарность оказать, – ответил Петр Васильевич. – Вроде как в санатории побывал. Ешь да спишь – и никаких больше забот.

– Значит, чувствуете себя крепче?

– И сравнить нельзя!

– Ну, прекрасно!

Виктор Валентинович помедлил, открыл и закрыл лежавшее перед ним на столе больничное дело Петра Васильевича, ничего при этом не прочитав. Чутье Петру Васильевичу подсказывало, что Виктор Валентинович вызвал его не для того, чтобы справиться о самочувствии, это он мог бы узнать и во время обхода, – что-то он хочет ему объявить, что-то новое, и просто ведет подготовку. И отчего-то он как будто при этом несколько смущен; вот эта его улыбка, веселый тон – все для того, чтобы спрятать свою неловкость, да по молодости Виктора Валентиновича это все же не очень у него получается.

– А как бы вы, Петр Васильевич, посмотрели, если бы мы вас выписали? Сколько могли, мы вас подлечили, сейчас ваши дела получше, – ну что вам в духоте тут валяться?

– Так, стало быть, как… мне домой?

– Ну а куда еще? – рассмеялся Виктор Валентинович; то неловкое, что ему мешало, оставило его, он глядел на Петра Васильевича теперь прямо, совсем ясным взглядом. – Если, окажем, самочувствие ухудшится, вернется к вам старое – опять приедете, опять вас подлечим…

– А операция…

– Она не нужна. Это я ведь так, предполагал… Подготавливал вас на этот случай.

– Значит, обошлось?

– Считайте так.

– Фу-у-х! – Пот выступил у Петра Васильевича на лбу – как полтора месяца назад, в этом же кабинете, когда Виктор Валентинович приказывал ему ложиться в больницу. – А ведь как я переживал это дело… Поначалу даже бессонница напала!