Последняя жатва

Никогда прежде Петр Васильевич не догадывался, какой может быть это радостью – просто ступать ногами по твердой, как асфальт, укатанной автомобильными шинами дороге с белеющими на обочинах россыпями мелких ромашек. Все, что видели его глаза после долгой разлуки с полями, степной ширью, небом, было ему как подарок, во всем вдруг появилась какая-то волнующая новизна, все было полно особой, тоже вдруг открывшейся, ценности, которую Петр Васильевич не замечал, не чувствовал раньше. Словно прояснившимися, промытыми свежей водой глазами смотрел он на убегавший вдаль большак и удивлялся про себя – как отрадно видеть ему эту серую знакомую наезженную ленту голой земли, нехлопотливо перелетающих впереди сизо-кофейных горлинок, почему он раньше не видел, не осязал этого так? Сколько случалось здесь ходить и ездить, и всегда он проскакивал этой дорогой без всякого чувства, останавливая свою мысль, свое зрение только на том, что касалось его труда, колхозных забот… Он смотрел на полоску лесных насаждений вдали, по левую сторону от большака: какая она изменчивая – то синяя, то зеленая, то снова синяя в слегка туманном, дрожащем от зноя воздухе, что-то совсем живое в этих переменах – как будто бы лес куда-то стремится, движется, и, если отвести глаза, а потом посмотреть опять, его уже не найдешь на старом месте… Он поднимал взор к небу, и все в нем даже замирало от восторга и нового ощущения: какой простор, какое окрыляющее чувство в груди от этой бездонной бледной сини! Почему он раньше не видел небо таким и не смотрел в него так, а все только затем, чтобы угадать на завтра погоду, сообразить с ней свои рабочие планы…

Привычные думы сельского жителя, работника земли все-таки не дремали в нем, – в своей радости возвращения к родным ему полям, в своем новом ощущении их красоты он вместе с тем видел и отмечал про себя, сначала с грустью, а потом и с горечью, как немилосердна к посевам засуха. Редки всходы кукурузы и свеклы, иные поля почти голы, лиловеют спекшимся в корку черноземом; чахлы, сквозят тонким стеблестоем посевы озимой ржи и ячменя, на полметра всего поднялись они от земли и уже выкинули колос, желты от корня, а колос – без налива, сохнет. Соломы будет совсем мало, и, стало быть, опять проблема, опять трудности колхозному животноводству – что запасать на зиму, чем кормить скот…

Дорога спускалась в балочку с бревенчатым мостиком и узкой речушкой. Она всегда была тощей: весенние смывы с полей заносили ее русло, а сейчас от засухи почти совсем пропала в ней вода – едва-едва струилась тонкой пленкой по морщинкам песчаного дна. Но берега были зелены, оторочены короткой, приятной глазу травой, и Петр Васильевич, завидев речушку, зелень травы, решил про себя, что тут он передохнет – посидит у мостика, омоет разгоряченные ходьбою ноги.

В жаркой, сонливой тишине степного безлесного лога он опустился на траву, не подстилая под себя плаща, чтоб лучше чувствовать телом ее живую бархатистую мягкость, наполняющую ее сочную нежную влагу, ее слабый, но явственный запах, тотчас же достигший его ноздрей, едва коснулся он травы, примял ее густую податливую щетинку. Скинул пыльные ботинки, носки, опустил ступни в приятно-щекочущий холодок водяных струй.

Он совсем еще мало прошел, не осилил и четверти пути до Бобылевки, но в теле его уже накопилась истома усталости, и ему показалось верхом блаженства, земного счастья сидеть вот так, на мягкой, слегка влажноватой траве, никуда не торопясь, полным хозяином своей воли и своего времени, слушать невнятное лепетание речушки, волнисто развевающей по своему течению в узких местах русла темно-зеленые травяные космы.