Последняя жатва

Поляна уже вся была накрыта пепельно-синеватой тенью, отбрасываемой кустами. Тусклый, грязновато-серый дым всплывал от костра и, поднявшись, выйдя из границ тени, вдруг ало вспыхивал, загорался в последних лучах закатного солнца. В ставке резко и сердито заквакала одна лягушка, к ней присоединилась другая, третья; через минуту кричал целый лягушачий хор, должно быть, все лягушки, сколько их было в осоке и тине, и покричав так, по неизвестной причине, хором, с минуту, они так же внезапно, все до одной, умолкли, и опять наступила покойная полевая тишина.

Феоктист Сергеевич, с ласковостью и умилением в лице, говорившими о том, как ему здесь все по сердцу, побродил по полянке, по краю ячменного поля, срывая в букет белые ромашки, голубовато-лиловые цветы цикория, вернулся к костру, сказал – не Петру Васильевичу и Митроше, а просто больше вслух, выражая приподнятое состояние своей души:

– Хорошо-то здесь как!.. – Он устремил взгляд на ровную линию полевой дали, повел освещенными изнутри глазами вокруг. – Эх, начать бы жизнь заново! Что может быть лучше – работать в деревне, дышать вот таким простором… Ночевать у костра, под звездами, вставать с зарею… В городе даже это не всегда видишь – как солнце встает, как оно заходит… Эх, старость проклятая! Что, главное, обидно – только в такие вот годы понимаешь, что, собственно, тебе нужно было, где твое настоящее место… А поправить уже ничего нельзя, поздно!

Он сокрушенно вздохнул, замолчал, но даже сокрушение над неосуществленными желаниями, не так истраченной жизнью не погасило в его лице восторженного умиления, которое он испытывал ото всего вокруг – от тихого покоя вечерней, засыпающей земли, закатных красок в небе, теплого хлебного духа, веявшего с полей и вкусно мешавшегося с горьковатым дымом костра, запахами печеной картошки, которую Митроша шевелил среди малиновых угольев палкой, чтоб она равномерно пропеклась со всех боков…

23

Среди ночи Петр Васильевич проснулся. Митроша размеренно храпел на верхней полке, неслышно спал Феоктист Сергеевич на подостланном одеяле, положив голову на свой тощий рюкзачок. Петр Васильевич поворочался на жестком матраце, в котором вата сбилась твердыми комьями, закрыл глаза, но понял, что лежать бесполезно, больше он уже не заснет. Ничто его не беспокоило явно, ничто ему не мешало, даже матрац, мало ли он спал на таких матрацах, а то и просто на дощатых нарах, укрывшись своим же ватником, совсем не думал он и о работе, что начнут они с рассветом, не новичок же он, чтобы по такой причине потерять сон. И все же что-то было в нем, неясное, скрытое даже от него, чувство какого-то напряженного ожидания, готовности, что мешало его сну, раньше времени подняло его на ноги.

Тихо ступая, чтоб не побудить товарищей, Петр Васильевич выбрался из вагончика.

В небе стояла круглая луна и светила ярко, – как в песне поется: «Хоть иголки собирай». Поля во все стороны от тракторного стана были видны во всю свою даль, до черты горизонта; голубовато-белый, холодный свет луны сделал и их белыми; казалось, это выпал и лежит снег, плотно и ровно покрыв степное пространство. На земле все молчало, и только вверху слышался один отдаленный рокочущий звук: где-то под луною, среди бледных звезд, красной мигающей искоркой плыл рейсовый самолет. Он пролетел, растворился в светлой тьме небесного купола, и стало совсем беззвучно, точно не только окрестные поля, но вообще вся планета замерла без движения и жизни и остановилось само время.

Но полного беззвучия все же не было. Слух привык к тишине, и она уже не казалась мертвой. Со стороны ячменного поля улавливался едва-едва различимый, легкий, осторожный, как бы стеклянный звон. Кто другой вряд ли бы даже его уловил, а уловив, не понял бы, что он означает, но Петр Васильевич знал, что это продолжается таинство, творимое природой с мириадами зерен, заключенных в глуби своих сухих, хрупких, шелестящих одежд.

Подернутый белесым пеплом костер еще дышал теплом, струил тонкие, как с кончика папиросы, дымные нити. Петр Васильевич шевельнул угли обгорелой хворостиной. Малиново зарделся тлеющий под пеплом жар. Петр Васильевич прикурил от уголька, сел на уцелевший ящик. Не хотелось смотреть на часы, узнавать, сколько до рассвета. Пусть подольше длится вот эта глубокая, покойная тишина, льется с высоты ровный свет луны, – а он посидит, покурит, без помех и спешки подумает надо всем, что так долго в нем собиралось, – ту главную думу, которую должен обдумать в итоге своей жизни каждый человек, но для которой почему-то все нет времени, и она бессознательно откладывается и откладывается на какой-то дальний конец.