Последняя женская глупость

У деда был приятель – жили они в одной комнате. Постарше его, уже года два работал на копях, опытный человек и классный специалист. Собирался уезжать, срок договора у него заканчивался. И вот однажды разболелся у него живот от непропеченного хлеба, да так, что в крик. Недолго мучился – помер чуть ли не в сутки. Заворот кишок. Тайга, война, врачей нет. Короче, отдал концы мужик, и его похоронили. А надо сказать, что дедок Колин, по его словам, был человек весьма ногастый. То есть лапа у него была огромная, размер сорок шесть. И такие валенки раздобыть ему было сложно, вечно маломерки носил, а в маломерках нога мерзнет. Сосед же тоже оказался могучим дядькой, валенки у него были какие надо, и не просто подходящего размера, а отменно подшитые. В таких по воде пройдешь, аки посуху!

И после его смерти Колькин дед их со спокойной совестью зачалил. Поставил к печке посушить, да и задремал. А они затлели. Проснулся дед, кинулся к печке, да поздно – на одном подметка уже отвалилась и занялась. Начал ими бить об пол, чтоб затушить огонек, – и тут из прогоревшей подметки посыпались камушки… А потом выяснилось, что оба валенка были подбиты алмазами. Как уж накрал их покойник – неведомо, а накрал.

Дед Колькин, наверное, должен был о находке доложить. На его месте так поступил бы каждый советский человек. Каждый, но… не он. Не сделал он этого. Заховал камушки понадежнее, в те же валенки зашил, а потом вернулся с ними из Якутии домой, в Благовещенск, когда отработал договор. Они ведь, Резвуны-то, в Благовещенске раньше жили, на Дальнем Востоке. Вернулся дед небедным, зарплата у него была огромная, потом пенсия пошла, какая надо, и трогать этот клад у него не было никакой надобности. Да и опасно! Колька говорил, миллионов на двадцать долларов шахматы тянут! Даже если он по своему обыкновению и привирал вдвое, все равно хорошая сумма, не так ли?

– Коне-ечно, – потрясенно протянула Римма – и чуть не вскрикнула: – Слушай, так это что получается: шахматы все это время валяются в квартире Николая Александровича? А если воры?

– Да нет, – сказал Григорий, и Римме показалось, что он с сожалением вздохнул. – Больше не валяются. Я ему тоже говорю: спятил, что ли, такие вещи на виду держать? Залезут какие-нибудь придурки и унесут шахматы просто ради всякой пакости, даже не зная, какое это сокровище! Посоветовал на свою голову, – непонятно пробормотал Григорий. – Ну Николай буквально на другой день снял банковский сейф и отнес шахматы туда. Теперь они будут там лежать до тех пор, пока не явятся наследники Резвуна и не предъявят свои права.

– А если Нина с Кириллом тоже погибли? И если у него нет других наследников?

– Так не бывает, – усмехнулся Григорий. – Откуда ты знаешь, может, у Коли целая куча внебрачных сыновей или дочерей где-нибудь затаилась и выжидает, чтобы накинуться на его богатства?

Римма посмеялась – и все. Даже тогда до нее ничего не дошло. И только ночью… только после того, как они с Григорием заснули…

Ей так и не удалось избежать близости, да, если честно, Римма не противилась, воспринимая эту близость как искупление греха, как справедливое и не больно-то неприятное наказание. А среди ночи она вдруг проснулась. Было такое ощущение, словно кто-то подкрался к ней на цыпочках и шепнул в ухо некое слово.

Села в постели и уставилась на голубоватый, матовый от лунного света, тяжелый тюль. Узоры на нем были похожи на те, которые плетет по окнам мороз. Это было одно из самых лучших воспоминаний детства: пронизанные лунным светом, таинственные морозные заросли на окнах. Волшебный лес!

И внезапно она осознала, какое слово слышала во сне: Благовещенск. Они с тетей Лидой жили в Хабаровске, а до Благовещенска была только ночь езды на поезде. Там были похоронены Риммины мама Машенька Самохвалова и бабушка, которую тоже звали Риммой; на их могилку иногда наезжали.

Благовещенск… Помнится, однажды Римма особенно упорно допытывалась у тетки, где ее отец, и та неохотно обмолвилась, дескать, он раньше жил в Благовещенске, а потом куда-то переехал, она и не знает куда, и знать не хочет.

Григорий сказал: «Дед вернулся из Якутии домой, в Благовещенск… Они в Благовещенске жили, Резвуны…»

Римма зачем-то вскочила, подбежала к окну. Отогнула шторку, и очарование лунной ночи сразу исчезло, словно туманное заблуждение, словно некая таинственная недомолвка. Внизу лежала холодная, продутая ветром Покровка, по которой сонно брела подгулявшая компания.

Римма стояла под форточкой, дрожа, и думала: ее отец жил в Благовещенске.

Николай Александрович Резвун – тоже родом оттуда.

Имя ее отца – Николай Александрович Резвун.

Так это что получается – она дочь Резвуна? Того самого Резвуна?

Да разве такое может быть?!

Александр Бергер 1 декабря 2001 года. Нижний Новгород