Последняя жертва

Вечером того дня, когда мы отпустили кролика, я, вернувшись домой, обнаружила на своем крыльце букет розовых георгинов. Записки не было, но я отлично знала, в чьем саду растут розовые георгины. Сейчас я стояла рядом с тем местом, где они росли, опусти я голову, разглядела бы в траве их зеленые побеги. Но, конечно, я не могла этого сделать, не могла оторвать взгляда от лица в окне, от лица человека, который умер восемь месяцев назад.

Позади раздался крик, от неожиданности я подпрыгнула и обернулась. Посмотрела опять на дом — в окне никого не было. Лицо… Уолтер исчез.

Я проверила остальные окна. Никого. На воротах на цепи висел большой тяжелый замок. Вероятно, его дужку можно было разогнуть, хотя и с трудом, и уж точно это не по плечу человеку, которому исполнилось почти восемьдесят лет. Живая изгородь по обе стороны от ворот была густой и высокой.

Издалека дверь дома выглядела довольно крепкой. Все окна первого этажа заколочены. Ни намека на то, что кто-то мог проникнуть в дом. А уж Уолтер и подавно.

Еще один крик. Женский голос подзывал пса. Я знала эту парочку. Вдова лет пятидесяти пяти и ее озорная собака-ищейка по кличке Неряха. Я боролась с искушением спрятаться за изгородью и подождать, пока они пройдут. Но я прекрасно понимала, что Неряху не проведешь. Собака мигом меня учует, ее хозяйка увидит, что я прячусь в кустах, — моя репутация чудачки во сто крат укрепится.

Бросив последний взгляд на окна верхнего этажа — никого! — я начала взбираться по тропинке. Показались Неряха с хозяйкой, собака тут же бросилась ко мне. Будучи слишком хорошо воспитанной, чтобы ластиться без разрешения, Неряха подняла на меня свои преданные глаза. Я наклонилась, обхватила ее голову руками и почесала за ушами. Разрешение было получено — собака стала на задние лапы, поставив обе передние мне на плечи. В таком положении мы были с ней почти одного роста.

— Неряха, оставь ее в покое!

— Ничего страшного, — пробормотала я, глядя на добродушную лохматую морду и размышляя о том, насколько добры и непредвзяты собаки.

Как было бы хорошо жить в мире, где обитают одни только животные!

— Неряха, фу! Ко мне! — Неряху ухватили за ошейник и оттащили. — Привет, Клара. Какой приятный, тихий ве… с тобой все в порядке?

Я кивнула и подняла глаза. У моей собеседницы глаза были зелеными, а в белокурых волосах уже была заметна седина. Не уверена, что прежде смотрела ей в лицо. Я опустила взгляд.

— Все в порядке, — выдавила я. — Просто упала. Все будет хорошо.

Я невнятно попрощалась с кучей грязи под ногами и продолжила свой путь. Я не видела — не могла видеть — Уолтера. Это всего лишь игра света в наступающих сумерках, которую неверно истолковало мое разгоряченное внезапной болью воображение.

Я свернула на Картерс-лейн. Еще триста пятьдесят метров, и я на лужайке. Ромашки, только начавшие закрываться, усеяли траву подобно упавшим звездам.

Мне нужно было преодолеть еще метров четыреста, и все в гору. Я продолжила с трудом ковылять, вспоминая то утро, когда узнала о смерти Уолтера.

Эделина, его жена, поджидала меня: не отреагировав на приветствие, она преградила мне путь, размахивая руками, будто пыталась остановить проезжающий автомобиль. У меня сжалось сердце. Похоже, Эделине всегда доставляло какое-то мрачное удовольствие меня разглядывать, я, казалось, гипнотизировала ее, подобно тому как мертвые животные завораживающе действуют на маленьких мальчиков. Я изо всех сил старалась избегать встречи с ней.

— Уолтер покинул нас, — растягивая слова, произнесла она.

На одну секунду мне показалось: она имеет в виду, что он бросил ее после пятидесяти лет совместной жизни. Ну что ж, не мне его судить!

— Он скончался сегодня вечером. Меня рядом не было. Меня бы никто не пустил, — продолжила она.

Я знала, что Уолтера две или три недели назад забрали в больницу с воспалением легких, он заболел из-за сырости и антисанитарии, царившей в их ветхом доме. Я сказала Эделине, что очень сожалею о его смерти, и это было правдой.

Пока я говорила, Эделина перестала смотреть мне в глаза и теперь шарила взглядом по левой стороне моего лица. Я уже привыкла к подобному поведению людей, но большинство из них по крайней мере пытаются держаться в рамках приличия и не делают этого открыто. Эделине всегда было наплевать на приличия. Я поинтересовалась, не могу ли чем-нибудь ей помочь — может быть, ее надо куда-нибудь отвезти?

Но она ответила, что утром приходили из больницы и пообещали взять все хлопоты на себя.

На следующий день и еще в течение нескольких недель она поджидала меня у ворот сада, и я была вынуждена терпеливо выслушивать ее болтовню. А она рассказывала мне о желании Уолтера завещать свое тело науке, об отпевании, которое было совершено в больнице, при котором присутствовали только самые близкие люди. О ее планах поставить памятник мужу на местном кладбище.