Последняя

– Кедр, мята, лопух, пастернак, одуванчик, черемуха…

У них есть еще одно растение. Если оно правильное, то команда Пилота разделит первое место. Если нет – они окажутся на последнем.

Вводится искусственно созданный драматизм: долгие паузы, горящие глаза Черного Доктора.

Заклинатель улыбается, улыбается, улыбается. Он похож на манекен. Пилот стоит твердо: сейчас он не выказывает своего дискомфорта. Эксперт запускает руку в мешок, мощный выдох вздымает ему бороду. Он вытаскивает пустотелый стебель в фиолетовую крапинку, увенчанный мелкими бумажно-коричневыми ошметками, которые когда-то были цветочками.

А теперь – слово нашим спонсорам и всем тем, кто заплатил за несколько минут, чтобы впаривать свои товары и услуги. Зрители будут стонать, но они вернутся. Либо же достаточно отрывистого намека на рекламу – и шоу возобновится. Зритель тоже может манипулировать временем – за отдельную плату.

Эксперт поднимает растение и морщит нос, давая зрителям понять, что от растения воняет. Пилот прикусывает щеки: он понимает, что что-то не так.

– Бутень? – вопрошает Эксперт.

Пилот не знает. У него за спиной Черный Доктор кивает.

– Нет, – говорит Эксперт. – Если бы вы это съели, то могли бы умереть. Здесь кто-нибудь слышал про Сократа?

Так обнаруживается цикута.

Ведущий выходит вперед, маша руками под музыку, которой он не услышит. Его не интересуют различия между бутенем и цикутой. Он обращается к команде Следопыта.

– Поздравляю! – говорит он. – А теперь пора вас наградить.

7

Я дезинфицирую и бинтую руку, пустив в дело аптечку, которую мне выдали в начале этого испытания, а потом иду дальше. У меня нет ботинка – и я зла. Каждый раз, когда я отвожу ветку, она нашептывает мне о рычании того койота. Если я пытаюсь сосредоточить взгляд на чем-то, отстоящем дальше нескольких шагов, начинаю щуриться – что практически не помогает, но вызывает у меня головную боль. Поэтому я перестаю сосредотачиваться. Плыву по течению, пробираясь по листве скользящим шагом. И хотя моя лишенная обуви левая нога ощущает камни и ветки, мое зрение превращает всю фактуру в пух. Отдельные предметы сливаются. Лесная подстилка становится огромных ковром – то зеленым, то коричневым, в цветах матери-природы.

Шагая вперед, я держу оставшуюся целой линзу в кармане куртки и тру большим пальцем ее вогнутую сторону. Линза становится бусиной четок… нет, бусиной гнева, бусиной размышлений, бусиной «я-не-сдамся».

Тот койот был ненастоящий. Иначе и быть не может. Теперь, когда острота момента миновала, его нападение кажется далеким и похожим на сон. Оно было таким стремительным, таким угрожающим. Я сосредотачиваюсь, вспоминая и выискивая огрехи. Я точно помню электронное жужжание, говорившее о неестественности плача той куклы. Может, этот звук присутствовал и в рычании койота. Я ужасно перепугалась, ничего не могла рассмотреть. Все произошло так быстро, что я ни в чем не уверена.

«Ад тенебрис деди». Три слова – и все закончится. Мне просто надо признать свое поражение. Если бы я соображала во время того нападения, я могла бы так и сделать, но теперь тот момент остался позади – и гордость не позволяет мне сдаться.

«Гордость», – думаю я, шагая по размыто-абстрактному окружению. Я плохо помню религиозные уроки, которые мама заставила меня посещать в младших классах, но про грех гордыни не забыла. Я помню, как старая миссис Как-ее-там с крашеными рыжими волосами, в мешковатом цветастом платье усадила нас шестерых за свой кухонный стол и указала на опаловую подвеску, которую я надела.

– Гордыня, – сказала она, – в том, что чувствуешь себя красивее других девочек. В том, что носишь слишком много украшений и постоянно смотришься в зеркала. Это косметика и короткие юбки. И это один из семи смертных грехов.

Я помню, как сидела там за столом и злилась на ее слова. Я терпеть не могла, когда из меня делают пример – и мне было противно, что этот пример абсолютно неверен. Подвеска принадлежала моей бабке по отцовской линии, которая умерла всего за несколько месяцев до этого. Когда я надевала эту подвеску, то не чувствовала себя красивее других девочек: она напоминала мне о женщине, которую я любила, которой мне не хватало и о ком я не переставала горевать. И при этом я была таким сорванцом, что надевала платья, только когда того требовала моя мать, – и еще ни разу не пользовалась косметикой.

В тот день нам на полдник дали галеты, и когда я потянулась за второй, меня предостерегли против чревоугодия. Это воспоминание выбивает из меня, бредущей по асфальту, кислый смешок.

Что еще?

Помню, как стою на коленях в церкви, а наставница задает один-единственный вопрос, снова и снова. Мои мысли мятутся: почему никто не отвечает? Я неуверенно высказываю предположение – и на меня прикрикивают, требуя молчать. Не помню, на какой именно вопрос мне не следовало отвечать и какой именно ответ не следовало давать, зато помню свой стыд. В тот день я поняла: каким бы требовательным ни был тон человека и сколько бы раз он о чем-то ни спрашивал, он может вовсе не хотеть ответа.