Последние часы в Париже

Себастьян возвращается один; он не знает, где Жозефина, но говорит, что она, наверное, хочет немного побыть наедине с собой. Я вижу, что он беспокоится за нее, и стараюсь убедить, что ей еще со многим нужно смириться, многое обдумать, и уединение пойдет ей на пользу.

– Сегодня такой прекрасный день. Давай устроим пикник. – Идея возникает у меня спонтанно, но это именно то, чего мне хочется. – Можем сделать это на пляже, – добавляю я.

Морщины его беспокойства тают в улыбке. И передо мной снова тот молодой человек, которого я знала девятнадцать лет назад.

– Замечательная идея. – Он обнимает меня за плечи, как будто мы пара, как любая другая. Мы вместе идем по местным магазинчикам – в boulangerie за багетом и тарталетками, в fromagerie[138] за идеально созревшим камамбером. Остается заглянуть только в épicerie[139]. Выбор вина у них небольшой.

– Что за вино мы пили на пикнике в отеле? – спрашиваю я Себастьяна.

Он выглядит озадаченным и колеблется, прежде чем ответить.

– «Шато Марго». – Он улыбается.

– Нам надо купить бутылку урожая 1944 года, – говорю я.

– Ну, тогда уж 1939 года. Именно такое вино мы пили.

– Не слишком старое?

– Нет, но надо уточнить.

Как выясняется, у них действительно имеется бутылка такого вина, но по абсурдной цене. И все равно Себастьян хочет ее купить. Я пытаюсь остановить его, но он неумолим.

– Нет, это вино бесценно.

Мы возвращаемся домой с нашими припасами.

– Разве это не удивительно, – говорит он по дороге, – как сильно все может измениться за восемнадцать лет? Мы можем покупать все, что захотим, ходить, куда нам хочется, питаться тем, что нам нравится.

Любить, кого мы хотим, вертится у меня на языке, но, конечно же, я помалкиваю. Это единственная свобода, которой мы лишены. Я хочу прижимать его к себе, ерошить его волосы, чувствовать, как он растворяется во мне, каждую ночь забираться с ним в одну постель, но ничего из этого не могу.

– Да. И вправду замечательно. – Вот все, что я могу сказать.

Возвращаясь в дом, мы укладываем провизию в рюкзак. Я аккуратно заворачиваю в салфетки два бокала для вина. Нельзя же пить «Шато Марго» урожая 1939 года из пластиковых стаканчиков. Мы отправляемся по sentier des douaniers[140] к Перро-Гирек, следуя вдоль берега по тропинке, протоптанной между гранитными валунами, соснами и скалами. Мы говорим о Париже; заново переживаем тайные свидания, страх, волнение, встречи в книжном магазине и то, что случилось с нашим дорогим мсье Ле Бользеком. На какое-то время мы замолкаем в память о нем.

– Мы должны найти его могилу, – говорю я. – Хочу принести ему свежих цветов.

Себастьян смотрит на меня, но не говорит «да, мы должны». Он ничего не говорит.

Наконец мы добираемся до Перро-Гирек, где находим тенистое местечко под нависающими деревьями в дальнем конце пляжа. Себастьян расстилает одеяло для пикника, а я открываю рюкзак, раскладывая наше угощение. Еще раньше я засунула в рюкзак книгу стихов Виктора Гюго, но не решаюсь ее вынимать. Пусть она просто побудет с нами. Вино насыщенное и плотное, а сыр тает у меня на языке. Я лежу на боку, подпирая голову рукой, и пожираю Себастьяна глазами, в то время как он смотрит на море, потягивая вино. Он снял футболку; кожа у него гладкая и слегка загорелая, и редкие золотистые волоски на груди поблескивают на солнце.

– Себастьян, о чем ты думаешь?

Он поворачивается ко мне, напряженность его взгляда прожигает меня насквозь.

Я придвигаюсь ближе, касаясь его плеча кончиком пальца. Я чувствую, как он дрожит, и невольно придвигаюсь еще ближе, преодолевая пропасть между нами. Теперь мы на расстоянии одного вздоха. Я поглаживаю волоски на его груди, страстно желая прижаться к нему всем телом.

– Лиз, – выдыхает он.

Я целую его в губы, как будто могу поцелуем стереть слова, которые, знаю, он собирается сказать.

– Ты всегда в моих мыслях, за всем, что я делаю, за всем, о чем я думаю.

Я снова целую его.

Он отстраняется.

– Лиз, я должен уехать.

Я выпрямляюсь, смотрю прямо перед собой, но ничего не вижу. Ветер ласкает мои волосы, что-то нашептывает мне, пока падают мои тихие слезы. Я не могу поднять на него глаза. Если я хотя бы взгляну на него, то уже не смогу его отпустить.

– Сегодня вечером, – говорит он. – Я уезжаю сегодня вечером.

Мой взгляд по-прежнему устремлен на море, и сердце так щемит от глубокой потери, что я едва могу дышать. Он целует меня в щеку.

– Я всегда любил тебя. И буду любить до конца моих дней.

Если я повернусь и обниму его; если вцеплюсь в него, как тогда, в больнице; если буду целовать его снова и снова, он не сможет оставить меня. Я знаю, что он этого не сделает. Я думаю о том, как он нужен мне, какой пустой будет моя жизнь без него. Я могла бы повернуться и обнять его. Могла бы. Но я слишком сильно его люблю. И поэтому ничего не говорю. Я даже не двигаюсь. Я превращаюсь в камень.

Я чувствую, как его губы касаются моей щеки, и улавливаю древесный, мускусный запах его кожи.