Последние дни Гитлера. Тайна гибели вождя Третьего рейха. 1945

Во всех своих последних действиях, речах и сочинениях Геббельс воздал должное этой философии. Если Борман предлагал бегство, то Геббельс отвечал тем, что никуда не убежит, а останется. В последние дни бункер сотрясался от его утомительных речей. То ковыляя по своей комнате, то держась за спинку стула, как за трибуну, он проклинал предательское выживание Геринга и прославлял от имени будущих историков великие, достойные подражания примеры продуманной и величественной смерти[219]. В письме к пасынку, которое взяла с собой, уезжая из бункера, Ханна Рейтч, Геббельс изложил ту же философию. «Германия переживет эту ужасную войну, – писал он, – но только в том случае, если у немцев перед глазами будут примеры, по которым можно будет восстановить страну». Под «восстановлением» он понимал, конечно, восстановление не только немецкой промышленности, независимости и величия, но, прежде всего, восстановление и возрождение нацизма. И в этом его высказывании, при такой его интерпретации, заложена глубокая психологическая истина. После любого катастрофического поражения всегда находятся люди, которые утверждают, что самое главное – это избежать развала управления и хаоса. Они – эти люди – могут привести массу аргументов в поддержку своего мнения, играя на руку победителям. Но если речь идет не просто о выживании в условиях другой системы правления, но о возрождении поверженной идеологии, то тогда взгляды тех людей можно считать близорукими и ведущими к провалу. В этом убедились маршал Петен и те, кто его поддерживал. Возрождение мифа требует не непрерывности, а жеста, даже если этот жест – самоубийство.

Засвидетельствовав два завещания Гитлера, Геббельс удалился в свои апартаменты и там сочинил свою личную апологию в форме «Дополнения к политическому завещанию фюрера».

«Фюрер приказал мне, – написал Геббельс, – в случае, если оборона рейха рухнет, покинуть Берлин и в качестве лидера принять участие в формировании и работе назначенного им правительства.

Впервые в жизни я должен категорически отказаться от подчинения приказу фюрера. Мои жена и дети присоединяются ко мне в этом отказе. В противном случае – не говоря уже о том, что чувство человечности и верности запрещает нам покинуть фюрера в час величайшего бедствия, – я буду до конца своих дней считать себя бесчестным предателем и низким негодяем, утрачу всякое самоуважение и право на уважение моих сограждан; уважение, которое необходимо для дальнейших попыток устроить будущее немецкого народа и государства.

В бреду предательства, окружающего фюрера в эти самые критические дни войны, должен найтись хотя бы один человек, который останется с ним до самой смерти, даже если это будет противоречить формальному и (в материальном плане) полностью обоснованному распоряжению, которое он отдал в своем политическом завещании.

Поступая так, я убежден, что оказываю наилучшую услугу будущему немецкого народа. В грядущие нелегкие времена образцы будут важнее, чем люди. Всегда найдутся люди, которые поведут народ к свободе, но восстановление нашей народной жизни будет невозможно, если перед глазами народа не будет четких и очевидных примеров.

По изложенным причинам вместе с моей женой и от имени моих детей, которые слишком малы, чтобы иметь свою точку зрения, но, безусловно, согласились бы со мной, если бы были старше, я выражаю несокрушимую решимость не покидать столицу рейха, даже если она падет, остаться рядом с фюрером и окончить свою жизнь, которая потеряет для меня всякую ценность, если я не смогу больше служить моему фюреру».

Было половина шестого утра, когда доктор Геббельс поставил под этим «Дополнением» свою подпись, последнюю из подписей под своими бесчисленными обращениями к немецкому народу. Следует по меньшей мере признать, что и в самом конце его не покинули проницательность, ум и латинская ясность выражений.