Последние дни наших отцов

– Да.

– Понравилось?

– Нет.

Каролина была не в счет. “Шлюхи” – это про убогие бордели.

– Тогда почему ходили?

– Потому что я один. Ужасно все время быть одному.

– Знаю.

Молчание.

– Саския, как так получилось, что ты…

– Долго объяснять.

Толстяк в этом не сомневался.

– Спасибо, что спасли меня.

– Не будем больше об этом.

– Вы меня спасли, это важно. Можете делать со мной что хотите… Чтобы было не так одиноко… Платы не надо, и так будет приятно.

– Не хочу я ничего с тобой делать…

– Я никому не скажу. Нам же здесь хорошо, правда? Я умею хранить секреты. В кузове грузовиков я делала все что они хотели и никому ничего не говорила. Кто-то хотел, чтобы я кричала погромче или, наоборот, молчала. Знаете, лейтенант Толстяк, я видела много солдат на улицах, при оружии, но в грузовике все иначе: только что эти мужчины в форме были могучими военными, покорителями Европы… А в темноте, в грузовике, они лежали со мной неловкие, задыхающиеся, такие жалкие – голые, тощие, бледные, напуганные. Некоторые даже просили, чтобы я хлестала их по щекам. Разве не странно, лейтенант? Эти солдаты захватили Европу, ходят грудь колесом, гордятся, а как залезут в грузовик и разденутся догола – хотят, чтобы шлюха била их по щекам.

Молчание.

– Просите от меня что хотите, лейтенант Толстяк, я никому не скажу. Будет приятно.

– Я ничего не хочу, Саския…

– Все чего-нибудь хотят.

– Тогда можешь меня обнять, как будто ты моя мать?

– Я не гожусь вам в матери, мне всего семнадцать…

– А в темноте не видно.

Она устроилась на соломе, и Толстяк, растянувшись рядом, положил голову ей на колени. Она погладила его по голове.

– Мать мне обычно пела, чтобы я уснул.

Саския запела.

– Обними меня.

Она крепко обхватила его руками. И почувствовала, как текут по ее рукам слезы офицера. Она тоже заплакала. Молча. Ее хотели обрить как животное. Ей было страшно, она перестала понимать, кто она такая. Нет, она не изменница, да и сестра у нее была в Сопротивлении, она сама однажды сказала. Как давно она ее не видела! А что с родителями? В их дом в Лионе пришло гестапо: арестовали сестру, хотели забрать всю семью. Родителей увели, а она спряталась в большом шкафу – дом они не обыскивали. Она просидела там, дрожа от страха, еще несколько часов после того, как уехали черные машины. А потом убежала. Она не выжила бы одна, на улице, если бы не прибилась к колонне вермахта. Это было год назад. Целый год она провела в брезентовом кузове грузовика – за консервы и хоть какую-то защиту. Четыре времени года. Летом солдаты были потные и грязные, от них плохо пахло. Зимой она дрожала от холода, никто не хотел заниматься этим под одеялом из-за инфекций. Весной стало получше, она лежала на железном полу грузовика и слушала, как поют птицы. А потом снова настала летняя жара.

Толстяк и Саския, офицер спецслужб и проститутка, уставшие от мира, уснули в темном амбаре.

61

Ноябрь в Лондоне выдался хмурым. Вестей от Толстяка так и не было. Станислас говорил, что никуда тот не денется, вернется, что вся его жизнь теперь только здесь.

Воскресным вечером Лора с матерью сидели в гостиной в Челси. Для Секции F война кончилась, Бейкер-стрит демобилизовала всех агентов.

– Что ты теперь будешь делать? – спросила Франс.

– Растить Филиппа. И потом, надо закончить учебу.

Мать улыбнулась: дочь говорила так, словно война в конечном счете была чем-то несерьезным.

– Мне бы хотелось в декабре опять всех собрать в Сассексе, – продолжала Лора. – Как в прошлом году… В память. Думаешь, они придут?

– Конечно.

– Знаешь, с тех пор как мы вернулись из Франции, все стало не так, как прежде.

– Не волнуйся, станет как прежде. Время лечит.

– А Толстяк вернется наконец? Я за него волнуюсь, так хочется, чтобы он был здесь!

– Наверно. Не волнуйся… Хватит с тебя потрясений.

– Я бы еще пригласила отца Пэла. Он даже не знает, что у него есть внук… И, по-моему, даже не знает, что его сын погиб. Пора ему сказать.

Франс грустно кивнула и погладила дочь по голове.

По тротуару возле дома ходил Ричард, возил коляску с Филиппом.

* * *

Он молился каждый день. По утрам и по вечерам ходил в церкви, часами сидел на жестких, неудобных скамьях под пустынными заледенелыми сводами и молил, чтобы ему дано было все забыть. Он хотел снова стать Клодом-семинаристом, в крайнем случае Клодом-кюре, Клодом из Уонборо, которого все считали непригодным к войне. Хотел снова стать священником. Хотел заточить себя в монастыре. Хотел стать траппистом и навек замолчать. Да, пусть Господь направит его в кельи молчальников, чтобы он смыл с себя грехи и ожидание смерти перестало быть таким невыносимым. Да, он, быть может, еще спасет свою душу; быть может, она еще не совсем погибла, ведь он хранил целомудрие. Он убивал, но остался невинным.