Последние дни наших отцов

– Они довольно хорошо защищены от атаки извне. На окнах деревянные ставни, решетка у входной двери, вышка наблюдения… Значит, надо действовать изнутри, проникнуть, быть может, через пивную, она открыта для публики, или выдать себя за служащего отеля и заложить заряды в узловых точках. На первом этаже, а лучше в подвале. И снести все здание.

– А как это сделать?

Он вздохнул.

– Пока не знаю. Лучше всего заиметь сообщников внутри. Ничего невозможного, все служащие – французы. Но нам нужно по крайней мере триста кило взрывчатки.

Они внимательно разглядывала фотографии, заметки и схемы. Фарон проделал огромную работу. Она положила руку ему на плечо, и он почувствовал себя счастливым.

А потом вдруг настал ужас – глухой шум и страшные удары в дверь. Ее пытались выбить.

– Черт! – крикнул Фарон, бросаясь в прихожую.

Толстая балка, которую он сам закреплял, не дала двери распахнуться с первого удара, но он знал, что эта баррикада продержится недолго. Он устроил ее, когда был один: в случае нападения ему хватило бы времени сбежать через второй выход – тот, что делал его квартиру таким надежным местом. Но теперь их было двое.

Второй удар в дверь. Следующего ни засовы, ни балка и петли не выдержат. На лестнице гремели яростные вопли на немецком. Фарон схватился за браунинг на поясе, думал было стрелять через дверь. Бесполезно. Положение было отчаянное. Он обернулся к Лоре:

– Быстро в спальню. Лезь через балкон, как я вчера показывал!

– А ты?

– Иди! Потом встретимся.

– Где?

– Метро “Мезон-Бланш”, на платформе, в четыре часа.

Она побежала в спальню, с балкона легко добралась до окна на лестничной клетке соседнего здания, спустилась к выходу и оказалась на бульваре. Тремя этажами выше дверь квартиры поддалась: немецкие агенты, дежурившие на тротуаре, сосредоточились на атаке и не подозревали, что два дома могут сообщаться; они не обратили никакого внимания на красивую молодую женщину, которая растворилась в толпе зевак и ушла не оглядываясь.

Фарон остался. После третьего удара тарана дверь поддалась. Он спокойно ждал в коридоре. Он не успел убрать планы диверсии. Тем хуже. Он знал, что умрет, еще в Лондоне знал. Он был готов. И, чтобы не потерять ни капли мужества, читал нараспев стихи Пэла.

Пусть откроется мне путь моих слез,
Мне, души своей мастеровому.

Он не ушел. В его правой руке был уже не браунинг, а крест Клода. Если немцы здесь, значит, им известно, что квартира не пустует: если они никого не найдут, то оцепят весь квартал и без труда задержат их обоих. Его и Лору. Он не хотел, чтобы схватили Лору. Только не Лору. Вряд ли они знают, что он здесь не один, и, обнаружив его в квартире, не станут ее искать. По крайней мере сразу. У нее будет время уйти. Далеко.

Не боюсь ни зверей, ни людей,
Ни зимы, ни мороза, ни ветра.

Он не ушел. Его жизнь в обмен на жизнь Лоры. Да, он любил ее. Кто бы не влюбился в Лору? Они все ее любили, быть может, сами того не зная. Уже в Уонборо они все любили ее. Такую нежную, такую красивую. Что с ней сделают немцы, если поймают? То же, что и со всеми, – будут мучить так, что смерть покажется избавлением. Никто не вправе тронуть Лору. Да, он уже два года любил ее.

В день, когда уйду в леса теней, ненависти и страха,
Да простятся мне блужданья мои, да простятся заблужденья,
Ведь я лишь маленький путник,
Лишь ветра прах, лишь пыль времен.

Он не ушел. Он стоял у двери, крепко прижимая к себе крест Клода. Поцеловал его ревностно, благочестиво. И закрыл глаза. “Помоги мне, Господи, – прошептал он, – защити меня, грешного, я скоро умру”. Ему хотелось молиться лучше, но он не знал ни одной молитвы. Только стихи Сына. И он читал их – слова не имеют значения, Господь поймет: “Теперь вверяю себя Тебе”. Ох, как дурно он себя вел, и со своими, и со всеми; да отпустит смерть ему грехи. А лис Толстяка? Примет ли его Господь, невзирая на убитого лиса? Перед его глазами до сих пор стояло лицо Толстяка, когда он вошел в спальню с тушкой, – лицо, полное недоумения, ужаса и печали. Вот какие чувства он к себе внушал. Да простит его Господь, во времена лиса он еще не был человеком. И он, целуя крест, думал о Клоде, думал изо всех сил, потому что ему было страшно.

Мне страшно.
Мне страшно.
Мы – последние люди,
И сердцам нашим в ярости недолго осталось биться.

Дверь рухнула.

* * *

Она поняла, когда подошла к метро “Мезон-Бланш”. Станция была закрыта: службы гражданской обороны превратили ее в бомбоубежище на случай налетов. Герой Фарон спас ее из адского пламени.