Последние дни наших отцов

Отец на улице Бак суетился, любовно готовил обед. Такой обед нельзя испортить. Их последний обед.

Часы пробили полдень. Он стал спешно приводить себя в порядок перед приходом сына. Причесался, побрызгался духами. Он много думал: он был рад уехать в Женеву. Вчера он был невежлив, надо извиниться перед сыном. Он отдаст ему свои золотые карманные часы. Его сын – британский агент! С ума сойти. Он улыбался от счастья. Он самый гордый отец в мире.

Половина первого. Поля-Эмиля все нет. Отец сел на стул, очень прямо, стараясь не помять костюм. И стал ждать. Он не знал, что проживет еще долго.

* * *

Пэл сквозь стекло автомобиля в последний раз смотрел на Париж. Ведь он ехал на смерть. Для храбрости повторял про себя свои стихи. Но уже не помнил их наизусть. И плакал при мысли о том, чего с ними со всеми уже никогда не будет.

Часть третья

43

Она плакала.

Небо было черное, давящее, предвечерний свет превратился в мрачную тьму. Из дальних туч тянулся к земле водяной занавес, но над поместьем дождя еще не было. Гроза приближалась, скоро разбушуются все стихии. Она была великолепна – в черном платье, с перламутровыми жемчужинами в ушах; громадный Толстяк в темном костюме держал над ней большой зонт. Она плакала.

Она плакала навзрыд, всей душой и всем телом. Разбитая болью, обезумевшая от горя, снедаемая неодолимым отчаянием. Его больше нет и не будет никогда.

Она плакала. Ей никогда не было так плохо. Разрушительная скорбь, тягчайшая, высшая пытка – пытка, что не кончится никогда, она знала. Пройдет время, но она не забудет. Она никогда его не забудет. У нее больше не будет мужчин, не будет никого. Пройдет время, но она не перестанет его любить. Никогда.

Она плакала. Ей казалось, что она никогда не сможет перевести дыхание: у нее уже не было сил, но она все плакала, то раздавленная, то исполненная ярости. Дерьмовый Бог, ничтожный Бог, Бог бошей и горя. Что мы такого сделали, что ты так на нас гневаешься?

На лужайке поместья Дойлов-старших в Сассексе перед той самой усадьбой серого камня, где должна была проходить свадьба Лоры и Пэла, все оплакивали смерть Сына и Фарона.

Теперь был декабрь. С налета абвера на конспиративную квартиру в третьем округе прошло два месяца. Они стояли вокруг фонтана – Станислас, Толстяк, Клод, Лора, Франс, Дуглас Риар Митчелл и Адольф Дофф Штайн.

Известие об их казни в тюрьме Шерш-Миди пришло в конце октября. Но Лора непременно хотела дождаться возвращения и увольнительной каждого, хотела собрать их вместе. Доффа и Риара пригласил Станислас, с которым они были знакомы по Бейкер-стрит. Они присоединились к церемонии.

Они стояли на холоде молча, прямо, достойно. Крошечные фигурки перед огромным домом. Крошечные перед горем. Крошечные перед миром. Не было тел, не было могилы, была лишь память живых, стоявших полукругом у фонтана – как раз там, где должны были танцевать гости на свадьбе…

Проклятая жизнь, проклятые мечты. Клод вполголоса читал молитвы, повернувшись к большому пруду, словно для того, чтобы его слова разлетелись во все уголки земли. Читал шепотом, чтобы не досаждать неверующим. Он уже давно перестал их осуждать.

* * *

О смерти обоих агентов Лоре сообщил Станислас. С тех пор она каждый день думала о Фароне, который ее спас, вновь и вновь переживала тот проклятый октябрьский день в Париже.

Они сидели на кухне конспиративной квартиры. Было около полудня. Пэл ушел без чего-то одиннадцать, особенно изящно одетый. Она готовила еду в надежде, что он еще зайдет, что они пообедают вместе. С утра у него был странный вид – может, волновался, что вернулся в Париж. Какая разница, скоро они вместе уедут, через два дня он заедет за ней. Два дня. Она считала каждую секунду. Думала об их доме в Бостоне, о будущих детях, таких красивых детях. И о собаке Жорже. Посмеивалась, вспоминая кличку собаки. Надеялась, что Пэл согласится на другую. Жорж – не собачье имя. Да и будет ли у них вообще собака? К собакам привязываешься, а они потом умирают.

На кухню, привлеченный вкусными запахами, вышел Фарон; сам он обычно довольствовался меню “консервы-прямо-из-банки”. Фарон был какой-то не такой, как прежде; она никак не могла понять, в чем дело. Может, новая стрижка? Нет, тут что-то другое.

– Ты вроде изменился, – сказала она, медленно помешивая в кастрюле.

Он пожал плечами.

– У меня новые заботы.

– Женщина?

– Нет. Операция.

Она усмехнулась:

– Могла бы догадаться. И какая?

– Не могу тебе сказать…

Она состроила любопытную гримаску:

– Давай, рассказывай! В конце концов, я твоя радистка. И какая радистка! Лучшая из лучших!

Он улыбнулся. Отлучился на миг, вернулся с картонной папкой и разложил на кухонном столе документы.

– “Лютеция”. Скоро ее взорву.

Она вытаращила глаза:

– Это задание такое?

– Об этом не волнуйся. Лондон предупредим в свое время.

Он показал план здания и стал объяснять.