Последние дни Нового Парижа

А теперь Джек не мог добраться до Праги. Но в то же самое время он совершенно не случайно угодил в этот приют сюрреалистов. Они тоже хранили верность бунтарству и объективной случайности. Возможно, в их присутствии он сможет отыскать и произнести слова, чья сила трансмутации окажется близка к силе тех слов, которые он изначально стремился и планировал озвучить.

– Они хотят освободить бессознательное, – сказал ему Фрай. – Желания и все такое прочее. – Он пожал плечами и прибавил: – Лучше сами спросите.

Но Парсонс сомневался, что поступит именно так. Пояснение Фрая помогло ему понять, отчего Кохун состоит и в этой группе, и в ордене Кроули. «У них одна и та же цель».

«Я глава Ложи Агапе. – Молодой ученый, помазанный самим великим волшебником, был избран Кроули. – Я апостол свободы. Как и эти люди. Я здесь, чтобы помочь другу».

Джек Парсонс был неравнодушен к нечестивому. Он чувствовал во французской почве магию из Ада, которую кто-то призывал. Он не сомневался, что это может ему пригодиться.

И потому, проверив свои инструменты, он переоделся к ужину. Когда он вошел в столовую, все обернулись в его сторону, и он поколебался.

А потом сказал себе: «Да ладно. Ты явился сюда не просто так».

Художники, поэты, анархисты, коммунисты. Невозмутимая блондинка протянула Парсонсу руку и представилась как Жаклин Ламба. Джек кивнул со всей возможной вежливостью и последовал за ней навстречу ее мужу.

Андре Бретон. Мужчина с одутловатым лицом и волной густых кудрей. Он взглянул на молодого американца, прикрыв веки, с какой-то почти томной напряженностью. Парсонс не отвел взгляда.

– Я хотел вас спросить кое о чем, – начал он. – Про Итель Кохун.

– Je ne parle pas anglais[24]. – Бретон пожал плечами и ушел.

Джек нахмурился и взял бокал вина. Худощавый темнокожий мужчина представился:

– Вифредо. Вифредо Лам.

Ремедиос Варо, художница, брюнетка с напряженным взглядом, кивнула Джеку без особого интереса. Хладнокровная высокая Кей Сейдж едва склонила голову. Джек поздоровался со всеми и продолжил следить за Бретоном, который с ним не разговаривал. Мужчина с блестящими глазами – его фамилия была Танги – слишком громко смеялся. Сюрреалисты были одеты в потрепанные вечерние наряды.

– Джек Парсонс, – сказал Фрай, представляя его маленькому улыбающемуся джентльмену, Бенжамену Пере, который поприветствовал американца кривой ухмылкой, в то время как Мэри Джейн и Мириам наблюдали за ними. – Он застрял среди нацистов.

– Нацисты? Вы слышали про Троцкого? – спросил Пере.

– Наверное.

– Он говорит, что фашисты – человеческая пыль[25]. – Пере энергично закивал. – Он совершенно прав.

– А что бы они подумали про вас, Парсонс? – спросил кто-то.

Они сели за стол, к которому подали тяжелое овощное рагу, приправленное одной лишь солью. Парсонс глубоко вздохнул, черпая силу из окружающих земель, испятнанных колдовством.

«А они хоть понимают, что что-то случилось?»

Он сидел на вилле Эйр-Бел с художниками и радикалами, писателями, так называемыми философами, которых американцы, чье сердце обливалось кровью, хотели вывезти из Франции. «Что я здесь вообще делаю?» Он в отчаянии посмотрел на свою еду.

– Иностранцам нужно постоянно носить при себе семь листов бумаги, – тем временем говорила Мэри Джейн Голд.

Почему она так на него смотрит? Он что, дал ей повод это сказать? Джек потерял счет времени.

– Да что вы говорите, – проговорил он. – Какое безумие.

– Вариан говорит, вы ученый.

– Да. Я работаю с… – Он взмахнул рукой, что-то рисуя в воздухе. – С ракетами.

«Я делаю бомбы, которые летают на греческом, мать его, огне. И вы меня за это поблагодарите».

– А вы знаете, что наши гости создали колоду карт? – спросила Мириам.

– Об этом я не знал.

– Да, – сказала Ламба и рассмеялась. – Мы с вами поиграем.

Оказавшись в ловушке в своей марсельской глубинке, этом преддверии ссылки, сюрреалисты устроили картографический бунт – нарисовали колоду с совершенно новыми мастями. Черные звезды символизировали сновидения; черные замки и замочные скважины – знание; красное пламя – желание и колеса – революцию. На лицевой стороне каждой карты они запечатлели тех, кого любили: де Сада, Алису, Бодлера, Гегеля, Лотреамона.

– Идут разговоры о том, чтобы в конце концов их напечатать, – с усилием произнес Фрай.

– Игра – это сопротивление, – сказала Ламба с сильным акцентом.

«Так вот как вы бунтуете? – Парсонс понял, что отвращение читается по его лицу. В городе, полном гестапо, доносчиков, фашистов, бойцов… – И это все?»

Бретон наконец-то взглянул на него, с вызовом.

– Я видела в городе двух мальчиков, – говорила кому-то Мириам. – Каждый нес на спине по две скрещенные удочки. Понимаете? Deux Gaulles[26] – это каламбур, де Голль. Они заявляют о своем несогласии.

«Заберите меня отсюда», – подумал Парсонс.

– Что именно привело вас к нам, мистер Парсонс? – сварливо спросила Мэри Джейн. – Вы выбрали очень странное время для путешествий.