Последние дни Помпей. Пелэм, или Приключения джентльмена

Тебе, любезный мой читатель, кому я в этом повествовании поверяю все свои тайны; тебе, кого я уже полюбил и считаю своим близким другом, тогда как ты пока что имеешь основания не слишком меня уважать, – тебе легко вообразить мое изумление при столь неожиданной встрече с бывшим героем событий в игорном доме. Я был ошеломлен странными переменами, наступившими в его жизни с тех пор, как я видел его в последний раз. Мои мысли тотчас вернулись к той сцене и к таинственной нити, соединявшей Тиррела и Гленвила. Как примет Гленвил весть о благоденствии его врага? Удовлетворится ли он тем возмездием, и если нет, то какими способами сможет он теперь достичь своей заветной цели?

Эти мысли и множество других, сходных с ними, занимали и тревожили меня всю ночь напролет. Под утро я, наконец, позвал Бедо и велел ему читать мне вслух, покуда я не засну. Он раскрыл пьесу месье Делавиня[480], и в начале второй сцены я уже перенесся в страну сновидений.

Я проснулся около двух часов пополудни, оделся, неспешно выпил свой шоколад и только начал прикидывать, как бы поэффектнее надеть шляпу, как мне принесли записку следующего содержания:

Дорогой Пелэм, me tibi commendo[481]. Сегодня утром я услыхал в вашей гостинице, что вы там проживаете. При этом известии мое сердце превратилось в храм радости. Я зашел к вам часа два назад, но, подобно Антонию у Шекспира[482], вы «за́полночь пируете с друзьями». О, если б я мог, вместе с Шекспиром, прибавить, что вы «однако ж рано утром – на ногах». Я только что из Парижа, этого umbilicus terrae[483], и единственно ради вашего личного удовольствия, «по нежной к вам любви хочу поведать вам» мои похождения, начиная с того дня, как мы расстались, но вы должны осчастливить меня свиданием. До той поры «да хранят вас всемогущие боги».

Винсент.

Гостиница, название которой Винсент указывал в записке, находилась на той же улице, что и мой караван-сарай, и я тотчас направился туда. Я застал моего друга склоненным над увесистым фолиантом. Он принялся горячо, но тщетно убеждать меня, что намерен прочесть его. Оба мы были от души рады встрече.

– Но как же, – сказал Винсент после первых сердечных приветствий, – как же мне достойным образом поздравить вас с вашим новым, столь почетным титулом? Вот уж не ожидал, что вы из roué превратитесь в сенатора!

– Увы! – сказал я. – Во все западни этого учреждения нужно положить приманки.

– Верно! Но крыса соблазняется любым сыром, от глостера до пармезана, и вам нетрудно будет раздобыть какой-нибудь огрызок. Раз уж мы заговорили о Палате, вы видели в здешней газетке сообщение, что сенатор-купец олдермэн[484] У. находится в Челтенхеме?

– Я этого не знал. По всей вероятности, он пополняет запас речей и черепах для предстоящей сессии.

– Удивительно, – заметил Винсент, – как ваше высокое звание развязывает язык! Стоит только человеку стать мэром[485], и он уже воображает себя по меньшей мере Туллием[486]. Представьте, Венэбл однажды спросил меня, как по-латыни «публичная речь», и я сказал ему: hippomanes[487] – или неистовство мэров[488].

После того как я, приведя в движение мускулы, ведающие смехом, отдал должное остроумию лорда Винсента, он захлопнул фолиант, велел подать свою шляпу, и мы отправились погулять. Проходя мимо книжной лавки, мы увидели, что на скамейках перед ней удобно расположились денди, накануне блиставшие на балу.

– Прошу вас, Винсент, – сказал я, – обратите внимание на этих достойных молодых людей, в частности на тощего юношу в синем фраке и жилете цвета буйволовой кожи. Это мистер Ритсон, de Rous, иными словами – самый подлинный джентльмен во всем Челтенхеме.

– Вижу, – ответил Винсент. – Мне думается, он весьма удачная помесь врожденной грубости и благоприобретенного изящества. Он напоминает мне изображение огромного вола, вставленное в золоченую раму.

– Или состряпанное в Блумсбери-сквере[489] заливное, красоты ради обложенное кусочками моркови.

– Или бумазейную нижнюю юбку под роскошным шелковым платьем, – добавил Винсент. – Ну что ж, в конце концов эти подражатели не хуже своих образцов. Когда вы возвращаетесь в Лондон?

– Не раньше чем этого потребуют мои сенаторские обязанности.

– А до того времени вы останетесь здесь?

– Это уж как угодно будет богам. Но, силы небесные! Что за красавица, Винсент!

Винсент обернулся и, пробормотав: «О, Dea certe»[490], умолк.