Последние дни Помпей. Пелэм, или Приключения джентльмена

Гленвил же упал на диван, изможденный не столько сделанным сейчас усилием, сколько приступом ярости, которая его вызвала. Через несколько мгновений он встал и сказал Торнтону:

– Простите меня. И пусть это будет возмещением за нанесенные вам повреждения.

С этими словами он вложил в руку Торнтона большой и, по всей видимости, туго набитый кошелек. Сей veritable philosophe[615] принял его с видом собаки, которую ласково треплет хозяйская рука, только что нанесшая ей побои. Он ощупал кошелек короткими жесткими пальцами, словно желая убедиться, основательно ли он набит, и преспокойно сунул его в карман брюк. Затем он старательно застегнул карман, оправил жилет, словно желая получше спрятать деньги, и, обернувшись к Гленвилу, произнес в своем обычно своеобразно вульгарном стиле:

– Меньше слов, сэр Реджиналд, больше дела. Золото хороший пластырь для ссадин. Итак, если угодно, – спрашивайте, я вам отвечу. Но, может быть, вы считаете, что мистер Пелэм здесь un de trop.[616]

Я уже направился было к двери, чтобы уйти, но Гленвил крикнул:

– Стой, Пелэм. У меня к мистеру Торнтону только один вопрос. Джон Тиррел жив?

– Жив! – ответил Торнтон с насмешливой улыбкой.

– И он не нуждается? – спросил Гленвил.

– Не нуждается, – как эхо повторил Торнтон.

– Мистер Торнтон, – произнес спокойным голосом Гленвил. – С вами я теперь покончил, вы можете идти.

Торнтон поклонился с почтительно-ироническим видом и, как ему было велено, удалился.

Я взглянул на Гленвила. Его лицо, которому суровое выражение всегда было более свойственно, чем мягкое, сейчас было просто страшным. По нему пролегли глубокие морщины. Гнев и непреклонную решимость выражали сдвинутые над большими горящими глазами брови. Зубы были сжаты, словно тисками, а тонкая верхняя губа горько покривилась и мертвенно побелела. Высокий, весь превратившийся в комок нервов, он склонился над спинкой стула, которую сжимал правой рукой, сжимал с такой железной силой, что стул под конец не выдержал и с треском сломался, как ореховая тросточка. Этот пустяк привел Гленвила в себя. Самообладание как будто вернулось к нему, и он извинился передо мною за свою несдержанность.

На прощанье я произнес несколько пылких сочувственных слов и оставил его в одиночестве, которого, как я видел, он жаждал всей душой.

Глава LII

Притворяясь охваченным только стремлением к удовольствиям, я таил в своем сердце суетную жажду власти; за легкомысленными речами скрывал знание вещей и работу ума; и понимающим взором заглядывал во все потаенные глубины, делая вид, что, подобно всему прочему стаду, безмятежно плыву по течению.

«Фолкленд»[617]

Когда, возвращаясь домой, я обдумывал то, чему только что был свидетелем, мне припомнились слова Тиррела, будто Гленвил ненавидел его из-за предпочтения, оказанного Тиррелу одной особой, с которой оба они были связаны в дни юности. Объяснение это казалось мне мало правдоподобным. Во-первых, причина была явно недостаточной для подобного вывода. Во-вторых, непохоже было, чтобы молодому и богатому Гленвилу, наделенному самыми разнообразными достоинствами и к тому же поразительно красивому, мог быть предпочтен вечно нуждающийся в деньгах мот (каким в то время был Тиррел), с грубоватыми манерами и неотесанным умом, человек, может быть и не вызывающий отвращения, но уже не самой первой молодости, которого к тому же можно было сравнить с Гленвилом не больше, чем Сатира[618] с Гиперионом[619].

Тайна эта возбуждала мое любопытство гораздо сильнее, чем должно было бы привлекать внимание разумного человека нечто, его не касающееся. Как раз когда у меня возникли эти мысли, ко мне подошел Винсент; различие в политических взглядах за последнее время сильно отдалило нас друг от друга, и потому, когда он взял меня под руку и увлек за собою по Бонд-стрит, я был немного удивлен его дружелюбием.

– Послушайте, что я вам скажу, Пелэм, – молвил он, – я еще раз предлагаю вам обосноваться в нашем лагере. Вскоре предстоят большие перемены: поверьте мне, такая крайняя партия как та, с которой вы связались, никогда ничего не добьется. Наша, напротив, столь же умеренна, сколь и либеральна. Обращаюсь к вам в последний раз: я знаю, скоро вам придется публично высказать свои убеждения гораздо более открыто, чем вы это делали прежде, и тогда будет слишком поздно. А сейчас я полагаю, вместе с Гудибрасом[620] и древними, что

Не смерть врага – servare civem[621]

Тебе поможет стать счастливым.

– Увы, Винсент, – сказал я, – на роду мне написана гибель, ибо словами вы меня не убедите и вам придется прибегнуть к силе. Прощайте, мне надо идти к лорду Доутону. А вы что намерены делать?