Последние дни Помпей. Пелэм, или Приключения джентльмена

– Новый друг, – сказал он, когда мы направились в столовую, – подобен новому блюду: следует быть наедине с ним, чтобы насладиться им и оценить его по-настоящему.

– Какое прекрасное правило! – восторженно молвил я. – Неразборчивое гостеприимство – зловреднейший из всех пороков. Он лишает возможности вести беседу, наслаждаться едой и, осуществляя мифологическую басню о Тантале[640], обрекает нас на голод среди изобилия.

– Вы правы, – торжественно произнес Гьюлостон. – Я никогда не приглашаю к обеду более шести человек и никогда не обедаю в гостях; ибо плохой обед, мистер Пелэм, плохой обед есть весьма серьезное, я сказал бы – самое серьезное бедствие.

– Да, – подхватил я, – ведь оно поистине непоправимо. Можно заменить схороненного друга, изменившую любовницу, можно очиститься от клеветы, даже восстановить разрушенное здоровье. Но неудачный обед – непоправимая утрата, день этот исчез безвозвратно, испорченного аппетита не восстановить, пока не улягутся жестокие треволнения желудка. Il y a tant de maîtresses (говорит великий Корнель), il n'y a qu'un dîner[641].

– Вы вещаете, как оракул, как «Оракул повара», мистер Пелэм; разрешите налить вам супа, – это суп а-ля Кармелит[642]? Но что у вас в этом футляре?

– В нем, – сказал я, – находятся моя ложка, ножик и вилка. Природа наделила меня одним несчастным свойством, с которым я вынужден бороться, применяя особые орудия. Я ем слишком быстро. Это весьма злополучный недостаток, ибо в одну минуту поглощаешь то, чем следовало бы наслаждаться в течение пяти. Это воистину порок, уменьшающий наслаждение и укорачивающий его, это – постыдное расточительство даров провидения и мрачное издевательство над его щедростью. Совесть мучила меня, но от привычки, роковым образом приобретенной в раннем детстве, нелегко избавиться. Наконец я решил заказать необычно мелкую ложку, вилку такую маленькую, что ею можно поднести ко рту лишь крохотный кусочек, нож, затупленный и иззубренный настолько, чтобы мне в течение достаточно продолжительного времени приходилось разрезать дары, которые «посылают мне боги». Милорд, подле меня – «прекрасная Таис[643]» в образе бутылки мадеры. Разрешите мне с вами выпить?

– С удовольствием, мой милый друг; выпьем в память кармелитов, которых мы должны благодарить за изобретение этого неподражаемого супа.

– Да! – вскричал я. – Давайте на этот раз отбросим предрассудки сектантства и отдадим должное данному ордену этих несравненных людей, которые, уйдя от суеты ленивого и грешного мира, ревностно и прилежно предались изучению теории и практики глубочайшей из наук – гастрономии. Нам, милорд, суждено воздать благодарную дань памяти тех вдохновенных отшельников, которые в течение долгих веков варварства и тьмы хранили в уединении своих монастырей все, что дошло до наших дней от римской роскоши и классической утонченности. Мы будем пить за кармелитов, как за секту, но мы выпьем и за все монашество, как за корпорацию. Если бы мы с вами жили в те времена, то несомненно были бы монахами!

– Любопытно, – ответил лорд Гьюлостон, – (кстати, что вы скажете об этом палтусе?) проследить историю кулинарного искусства: она открывает перед философом и моралистом широчайшие горизонты. Похоже на то, что древние были духовно одареннее нас и обладали большим воображением в области кулинарии, зачастую и тело и душу они питали сладостной иллюзией; так, например, они превыше всего ценили соловьиные языки, ибо вкушали само пение этих птиц, поглощая орган, находящийся у них во рту. Я бы сказал, что это поэзия гастрономии!

– Да, – промолвил я со вздохом, – в некоторых отношениях они безусловно превосходили нас. Кто не проникнется тщетными сожалениями, читая об ужинах, которые давал Апиций? Уде достопочтенный[644] утверждает, что наука гастрономии не продвинулась вперед: «В области кулинарии (говорит он в первой части своего труда) мы знаем очень мало новаторов».

– Лишь с величайшей осторожностью, – сказал Гьюлостон (рот его был набит истиной и палтусом), – можем мы высказывать мнения, не согласные со столь великим авторитетом. Должен сказать, что мое преклонение перед этим мудрецом таково, что если бы мои чувства и разум свидетельствовали об одном, а слова великого Уде утверждали бы противоположное, я склонен был бы, полагаю – даже решился бы отказаться от первых и принять последние[645].