Последние дни Сталина

Я был тогда в толпе на Трубной площади. Дыхание десятков тысяч прижатых к друг другу людей, поднимавшееся над толпой белым облаком, было настолько плотным, что на нем отражались и покачивались тени голых мартовских деревьев. Это было жуткое, фантастическое зрелище. Люди, вливавшиеся сзади в этот поток, напирали и напирали. Толпа превратилась в страшный водоворот. Я увидел, что меня несет на столб светофора. Столб светофора неумолимо двигался на меня. Вдруг я увидел, как толпа прижала к столбу маленькую девушку. Ее лицо исказилось отчаянным криком, которого не было слышно в общих криках и стонах. Меня притиснуло движением к этой девушке, и вдруг я не услышал, а телом почувствовал, как хрустят ее хрупкие кости, разламываемые о светофор. Я закрыл глаза от ужаса, не в состоянии видеть ее безумно выкаченные детские голубые глаза. И меня пронесло мимо. Когда я открыл глаза, девушки уже не было видно. Ее, наверно, подмяла под себя толпа. Прижатый к светофору, корчился какой-то другой человек, простирая руки, как на распятии. Вдруг я почувствовал, что иду по мягкому. Это было человеческое тело. Я поджал ноги, и так меня понесла толпа. Я долго боялся опустить ноги. Толпа все сжималась и сжималась. Меня спас лишь мой рост. Люди маленького роста задыхались и погибали. Мы были сдавлены с одной стороны стенами зданий, с другой стороны — поставленными в ряд военными грузовиками.

Евтушенко и другие просили солдат убрать грузовики, ведь об их стальные борта люди разбивали себе головы, но солдаты отказывались. У них не было таких указаний. «И в этот момент я подумал о том человеке, которого мы хоронили, впервые с ненавистью. Он не мог быть не виноват в этом. И именно это „указаний нет!“ и породило кровавый хаос на его похоронах». Евтушенко не стал пробираться к Колонному залу, а вернулся домой, полагая, что, несмотря ни на что, ему все же удалось увидеть Сталина. «Потому что все произошедшее — это и был Сталин»[212]. Для Евтушенко было вполне естественно придать случившемуся символическое значение и связать некомпетентность властей и их неспособность предвидеть неконтролируемое поведение таких больших масс взволнованных людей с личным наследием Сталина.

Оказавшийся свидетелем давки на московских улицах писатель Андрей Синявский, который в 1953 году был еще студентом, испытал похожие чувства. «Мертвец, обнаружилось, продолжает кусаться, — писал он в своем автобиографическом романе „Спокойной ночи“. — Ведь это же надо так умудриться умереть, чтобы забрать себе в жертву жирный кусок паствы, организовать заклание во славу горестного своего ухода от нас, в достойное увенчание царствования! Как тело святого обставлено чудесами, так Сталин свое гробовое ложе окружил смертоубийством. Я не мог не восхищаться. История обретала законченность». Синявский с приятелем, кружа по улицам Москвы и наблюдая за происходящим, отказались от попыток во что бы то ни стало проникнуть в Колонный зал. «Лицезреть Кесаря не входило в планы»[213].