Последние дни Сталина

Уже через несколько часов Эйзенхауэр созвал заседание Совета национальной безопасности, на котором попросил руководителей ведомств высказать свои соображения. Никто не рассчитывал на то, что с наследниками Сталина договариваться будет легче. Вице-президент Ричард Никсон, помня о давно звучавших требованиях конгрессменов снизить военные расходы, посчитал необходимым предостеречь Конгресс, что «иметь дело с преемником Сталина, возможно, будет еще сложнее, чем с самим Сталиным». Фостер Даллес поддержал эту точку зрения. Но Эйзенхауэр, согласившись с Никсоном и Фостером Даллесом, пошел еще дальше, сделав поразительное и совершенно беспочвенное заявление. Он сказал, что, «по его твердому убеждению, в конце прошлой войны Сталин предпочел бы ослабление напряженности в отношениях между СССР и западными державами, но члены Политбюро настаивали на наращивании темпов холодной войны, и Сталин был вынужден уступить их мнению»[324]. Опираясь на сведения из хорошо информированного источника, Newsweek сообщил, что Белый дом «считает [Маленкова] не менее жестким, чем Сталина, более подозрительным и, вероятно, еще более трудным партнером по переговорам»[325]. Именно эта общепринятая точка зрения и стратегическая необходимость противостоять призывам к разрядке напряженности довлели над политиками в последующие месяцы. Как писал историк Клаус Ларрес, многие государственные деятели на Западе были обеспокоены тем, что «смерть Сталина лишила Запад образа грозного врага. В результате могло стать намного сложнее поддерживать единство западной коалиции и дальнейшее дорогостоящее наращивание военной мощи Западного мира»[326]. Сталин ушел, но угроза коммунистической агрессии осталась, и ей нужно было противостоять.

Сразу после того, как Сталин заболел, американские официальные лица предположили, что людям из его ближайшего окружения придется заниматься укреплением своей власти и они не будут чувствовать себя достаточно уверенно для того, чтобы выработать новый внешнеполитический курс. Из оценок разведывательных данных Госдепартамента от 4 марта можно было сделать вывод, что «принятые Сталиным политические решения, вероятно, будут заморожены на более или менее продолжительный срок, поскольку никто из советских лидеров не будет обладать достаточной силой или смелостью, чтобы попытаться отменить их»[327]. Американский поверенный в делах в Москве Джейкоб Бим подкреплял эту точку зрения. Как раз в тот день он написал из Москвы, что «склонен видеть среди представителей правящей группы признаки замешательства, неуверенности и скованности»[328]. Как писал Клаус Ларрес, официальные лица в Вашингтоне полагали, что наследники Сталина «были бы только рады, если бы капиталистический мир на некоторое время оставил их в покое»[329]. Они переживали «величайший кризис со времен гитлеровского нападения 1941 года», как позднее отмечал заслуженный дипломат Чарльз Болен, и, чтобы закрепиться у власти, им требовалось время и менее напряженная международная обстановка[330]. Именно этим и собирались воспользоваться некоторые руководители в США. Уильям Морган, на тот момент действующий глава Совета по психологической стратегии, писал: «Руководящим принципом нашей стратегии, а также нашей тайной целью, должно быть всяческое поощрение хаоса внутри СССР»[331]. По меньшей мере часть сотрудников администрации явно не стремилась к снижению напряженности в отношениях с Кремлем. Они надеялись добиться если не полной победы в холодной войне, то во всяком случае пропагандистского преимущества.

Позже, тем же утром, заместитель госсекретаря Уолтер Беделл Смит, который во время войны был начальником штаба у Эйзенхауэра, а потом послом США в Москве в 1946-1948 годах и директором ЦРУ с 1950 по 1953 год, выступил на закрытом заседании Комитета по международным отношениям Сената. По поручению Фостера Даллеса, Беделл Смит призвал комитет незамедлительно утвердить кандидатуру Чарльза Болена на должность посла в Москве. «Чем скорее он окажется там, тем лучше, потому что так или иначе назревают весьма незаурядные события»[332]. Почти за шесть месяцев до того Кремль вынудил Джорджа Кеннана покинуть дипломатическое представительство в Москве, и должность посла оставалось вакантной.