Последние дни Сталина

На следующий день президент встретился со своим помощником Эмметом Хьюзом. Хьюз показал Эйзенхауэру написанную для него речь об американо-советских отношениях, ту самую, от которой отказались всего несколько дней назад. Хотя Эйзенхауэру понравился текст, он поделился с Хьюзом своими сомнениями по поводу дальнейших действий. «Я устал, — сказал он Хьюзу, — и думаю, все уже устали от постоянных советских упреков… Важно одно — что МЫ можем предложить миру? Что МЫ готовы сделать? Если мы не можем по пунктам изложить то, что предлагаем, тогда нам действительно нечего сказать. Сами по себе речи на Маленкова не произведут впечатления».

Эйзенхауэру требовались конкретные предложения, которые он мог бы сделать Кремлю. «Давайте просто выйдем — без задних мыслей, без скользких пропагандистских трюков — и скажем: вот то, что мы сделаем. Мы выведем свои войска отсюда и отсюда, если вы выведете свои… Мы хотим обратиться к народу России — если ее правительство даст нам достаточно времени — и мы сделаем все возможное, чтобы и они могли представить свою точку зрения». Президент хотел обратить особое внимание Кремля на то, насколько выиграли бы обе стороны от приостановки гонки вооружений. Реактивный истребитель «стоит три четверти миллиона долларов… больше, чем человек с годовым доходом в 10 тысяч может заработать за всю жизнь». Будет лучше, если обе страны сделают выбор в пользу разоружения, а огромные суммы, которые тратятся на оружие, будут направлены на производство «масла, хлеба, одежды, на строительство больниц, школ, на все то, что необходимо для достойной жизни».

Хотя Хьюз был полностью согласен, он напомнил Эйзенхауэру, что Госдепартамент будет возражать против любого предложения о выводе американских войск из Европы. Услышав это, Эйзенхауэр едва сдерживал свой гнев. «Если эти весьма искушенные джентльмены в Госдепартаменте, мистер Даллес и все его советники, не собираются говорить о мире серьезно, значит, я нахожусь не в той компании. Я просто не понимаю, зачем трачу на них свое время. Потому что, если нам нужно говорить о войне, то я знаю людей, с которыми стоит это обсуждать, и это не Госдепартамент. Теперь же мы либо прекратим валять дурака и сделаем серьезную заявку на мир, либо раз и навсегда забудем об этом»[362]. Но если Эйзенхауэр действительно собирался настаивать на «серьезной заявке на мир», как он выразился в разговоре с Хьюзом, то что именно он готов был предложить Москве?

На состоявшейся спустя три дня пресс-конференции Эйзенхауэр первым делом огласил свой ответ Маленкову. «Как вам известно, Кремль выразил намерение искать пути к миру. Могу лишь сказать, что приветствую это намерение ровно настолько, насколько оно искренне. Существует прямая связь между реакцией на подобное предложение и искренностью, с которой оно сделано. Одно невозможно без другого… потому что целью администрации всегда будет поиск мира любыми честными и достойными средствами, и мы предпримем любые шаги, которые обещают продвинуть нас в этом направлении»[363]. Но такое расплывчатое заявление не подразумевало изменения политического курса. Эйзенхауэр по-прежнему находился в нерешительности.

За кулисами политической сцены он становился все более нетерпеливым по отношению к своим советникам. Как писал Джеймс Рестон, «последнее время в высших кругах продолжают ломать голову над тем, каково значение смерти Сталина»[364]. Эйзенхауэр признавал, что высказывания Маленкова «решительно расходились с заявлениями его предшественника»[365]. Он говорил о желании проверить, «действительно ли Советы меняют свои подходы и не появилась ли, наконец, возможность нащупать некий способ сосуществования»[366]. Интуиция подсказывала президенту, что, после того как Сталина не стало, «новое руководство России, независимо от того, насколько крепка его связь со сталинской эпохой, не будет беспрекословно следовать курсом покойного»[367]. Однако его ближайшие советники сами разошлись во мнениях. В отличие от Эйзенхауэра, Фостер Даллес не придавал значения риторике Маленкова, считая ее простым жонглированием словами. «Мы оценили эти выступления, — заявил Фостер Даллес на пресс-конференции 20 марта, — но нельзя сказать, что они нас сильно успокоили»[368]. В итоге возобладала его точка зрения.

Пока администрация продолжала пребывать в нерешительности, Кремль сам перешел в «мирное наступление». Многие его составляющие — целый ряд жестов и существенных корректировок курса, идущих вразрез с политикой, которая ассоциировалась со Сталиным, — ошеломили западных государственных деятелей. По мнению The New York Times, это было «советское дипломатическое наступление, масштабное и стремительное… Дипломатические шаги в больших и малых вопросах [происходили] настолько быстро, что посольствам в Москве было трудно отследить их»[369].