Последние дни. Том 1

Кокрен заставил себя сосредоточиться на ее исполненном горечи голосе, каким услышал его накануне вечером.

– Нина. – Сейчас он отвечал ей, подбирая слова неловко, как католик, давным-давно не бывавший в церкви и неожиданно для самого себя оказавшийся в исповедальне; голова у него кружилась, он обливался потом и мог говорить, только уставя неподвижный взгляд сквозь прутья решетки на залитую солнцем стоянку. – Что бы ни случилось… я люблю тебя, и мне тебя ужасно не хватает. Посуди сама, черт побери: я из-за этого лишился рассудка! И… Господи, я прошу прощения. Конечно, ты была права насчет шардоне из «Пейс»… – Он теперь говорил торопливо, тряся головой: – …оно слишком резкое и выразительное, оно забивает вкус еды. Показушное вино, сделанное специально для слепых дегустаций, ты совершенно права. Прости, что я называл ваши фамильные вина водянистыми с чересчур заметным кремневым тоном. Прошу тебя, скажи, что дело не в том дурацком споре в новогоднюю ночь… Но если я виноват…

Он умолк и посмотрел искоса на своего спутника, который внимательно прислушивался к его словам.

Видимо, сообразив, что от него ждут какого-то ответа, Лонг-Джон Бич переступил с ноги на ногу и поморгал заплывшими глазами.

– Ну… я никогда в винах не понимал, – сказал он виновато. – Я всего лишь ел дымки.

Кокрен цеплялся за описание сумасшедших, которое однажды процитировал кто-то из друзей: «Приходит время, когда у них в головах перестает появляться что-то новое», – ведь в последнее время он сам определенно мог рассчитывать на несколько по меньшей мере ужасных откровений ежедневно.

– «Считай, что не король тебя отринул, – сбивчиво проговорил он строки, которые застряли у него в горле накануне, – а ты его»[21].

Лонг-Джон Бич открыл рот, но раздавшийся голос не принадлежал ни ему, ни Нине, и звучал он настолько сдавленно, что Кокрен не мог определить пол говорившего:

– «Засохли все лавровые деревья, грозя созвездьям, блещут метеоры, – проговорил голос, явно тоже цитируя что-то. – А знаменья такие предвещают паденье или гибель королей»[22].

– Кто ты? – прошептал Кокрен.

– «Я и сам побочный сын, – зудел жуткий голос, видимо, отвечая на вопрос, – и люблю побочных. Я и зачат побочно, и воспитан побочно, и умен побочно, и храбр побочно: все, что во мне есть, незаконно»[23].

У Кокрена закружилась голова, и внезапно, без всякого промежуточного перехода, солнечный свет сделался медно-янтарным, а воздух сгустился настолько, что с трудом проходил в горло.

– Где моя жена? – прохрипел он.

– «Ей Индия и ложе и отчизна, жемчужина бесценная она»[24].

– Какая еще Индия? Вы… со мной говорите? Прошу, что вы… – Он осекся, осознав, что смотрит на Лонг-Джона Бича снизу вверх и у него ноет копчик. Он, сам того не заметив, тяжело сел на асфальт возле одного из столиков.

Тут со стоянки раздался испуганный крик, провода, натянутые между столбами поодаль, закачались. Когда Кокрен вновь перевел взгляд на людей, возившихся с машиной, он увидел, что капот закрылся, стукнув одного из них по голове, и теперь пострадавший потирал голову и ворчал на своего компаньона, а тот заливался хохотом.

– Во как! – воскликнул Лонг-Джон Бич, тоже рассмеявшись. – Ощутил? Или просто почувствовал себя как дома?

До Кокрена дошло, что случилось землетрясение, и, еще раз взглянув на провода и листья бананов, росших во дворе, он понял, что оно уже закончилось. Солнце вновь ярко сияло, и ветерок, несший аромат жакаранды, холодил влажные от пота волосы.

Он поднялся на ноги, отряхнул зад вельветовых штанов и сердито обратился к Лонг-Джону Бичу:

– Полагаю, вам больше нечего сказать?…

Однорукий пожал плечами:

– Я же сказал: в винах я не разбираюсь.

Медсестра от двери в здание махала рукой. По-видимому, перекур закончился.

Кокрен повернулся и побрел туда, сказав напоследок своему спутнику:

– Вы даже не знаете, что пропустили.

– Доктор Арментроут хочет вас видеть, – сказала медсестра, когда они подошли к двери.

– Вот и отлично, – стоически произнес Кокрен. – Я тоже хотел с ним поговорить.

– Не вас, – ответила она, – его, – и кивнула в сторону однорукого.

Лонг-Джон Бич закивал:

– Это по поводу той девчонки, Пламтри. Он хочет посадить меня на трубу. Наподхват.

– Обычное дело, – отозвалась медсестра и жестом поторопила их.

В дверь трижды постучали. Арментроут точно знал, что это не Коди, потому что, посмотрев сквозь армированное стекло дверного окошка, увидел, что Пламтри пришла сама и стоит в непринужденной позе у двери. Коди потребовалось бы кресло-каталка, и он предупредил медсестер, чтобы те держали его наготове.

Он отпер дверь, распахнул ее и сказал:

– Заходите. Дженис?

– Да.

– Присаживайтесь. Вот сюда, на кушетку; вам хорошо бы расслабиться.