Последние дни. Том 2

– А вот и Кути, – внезапно сказал он.

Анжелика молниеносно обернулась – и увидела, что бредущая со стороны офиса мотеля тоненькая фигурка действительно Кути. Она распахнула дверь, спрыгнула на асфальт и, помчавшись ему навстречу, услышала, как открылись две другие двери, и Пит с Мавраносом последовали за ней.

Она также услышала, как работавший вхолостую автомобиль переключил передачу и тронулся с места, набирая скорость.

«Зеленый потрошитель, – приговаривал про себя Кути, ковыляя по тротуару Октавия-стрит в сторону Ломбард-стрит; он боялся думать о своих приемных родителях, независимо от того, найдет их живыми этим погибельным утром или нет, – Зеленый гигант, Зеленый рыцарь. Голову должен ему я отдать. Зеленый потрошитель, Зеленый гигант»[15].

Несколькими часами ранее, в комнате на верхнем этаже волшебного пансиона, возникшего на углу Стоктон и Вашингтон-стрит, Кути обеими трясущимися руками стискивал бутылку вина «Кусачий пес» – и беспомощно гадал, как же ему устоять и не выпить вино прямо там. Он был уверен, что женщина, лежавшая теперь мертвой на кровати, говорила правду: что бутылка содержит настоящую безнаказанность, что, выпив ее, он просто утратит – утратит даже след – грандиозного греха, из-за которого каждый собственный вздох казался ему бесстыдным деянием отвратительного самозванца. Кути в отчаянии думал, что, если его приемные родители еще живы (особенно если они живы!), он должен выпить это вино: если они каким-то образом избежали гибели, то он просто не мог допустить и мысли о том, чтобы вернуться к ним с отметиной убийства на душе. Анжелика сразу же разглядит ее на его лице, как не могла бы не заметить татуировку.

Но он знал, что, если выпьет этого вина, забудет и о них тоже. Вино добросовестно заберет не только все его грехи, но и всех и все, что он любит, – и, поскольку он выпьет его украдкой, без должного разрешения, вино, несомненно, никогда не вернет ему ни крошки отнятого. Вино предлагало нечто вроде зрелости (вернее, отказ от всей его юности), выпив его, он стал бы мужчиной, но при этом вино полностью подчинило бы его себе.

После этих раздумий, которые на деле заняли лишь несколько секунд, он поднял бутылку над головой и швырнул ее в холодный камин. Она без малейшего звука растворилась в темноте, и Кути подумал, что дом впитал ее в себя, не выразив ни неодобрения, ни обиды. Лишь после этого он полностью – и не без страха – осознал, что предпочел остаться Кути Хуми Салливаном – раненым приемным сыном Пита и Анжелики Салливан, четырнадцатилетним подростком, совершившим убийство не далее как сегодня утром.

Это осознание громоздилось в его мозгу, как валун посреди гостиной, и его мыслям необходимо было как-то переползти через него и лишь потом двигаться куда-то еще.

Он отнес свою новую и почти невыносимую личность вниз, где чернокожая старушка приготовила ему еду другого рода, нежели пряная оленина, которая уже превратилась в уголья в жаровне наверху. Мамаша Плезант поставила перед ним на кухонном столе сочного горячего лосося, прямо с хвостом и головой с запавшими глазами; он жадно терзал рыбину вилкой и совал большие куски в рот, и хотя эта еда не притупляла воспоминаний, она оживляла его, заставляла чувствовать себя невероятно отдохнувшим и сильным.

А еще во время еды он узнал немало нового.

Мамаша Плезант с явной симпатией рассказала ему свою собственную историю – и в этом невозможном доме, в этот день крушения надежд Кути обнаружил, что у него не осталось способностей к неверию.

Она рассказала, что родилась рабыней в Атланте зимой 1815 года и ее мать была королевой вуду из Санто-Доминго. Когда Мэри-Эллен исполнилось десять, ее продали купцу, который поселил ее в новоорлеанский монастырь урсулинок, чтобы монахини воспитали ее, – но католический монастырь не сочетался с планом, который бог выстроил для нее. Купец вскоре умер, и ее определили в служанки к женщине, владевшей текстильной и посудной лавкой далеко на севере, в Новой Англии, на острове Нантакет.

В те дни в Новой Англии появился новый сорт винограда, практически тайно ввезенный на трансатлантических шхунах и выращивавшийся в американских оранжереях. Великие старинные европейские виноградники в Лангедоке и на юге Франции уже начали гибнуть от какой-то ужасной болезни, но в Америке новый заморский сорт процветал прямо-таки агрессивно. Его называли по-разному – «черным ломбардским», и «черным Святого Петра», но в 1830 году в Линнеевском ботаническом саду на Лонг-Айленде его предварительно окрестили «черным зинфанделем».