Последние каникулы, Шаровая молния

 Постепенно она разговорилась, перестала косить на него; если ей надо было что-то ему сказать, она поворачивала голову, и он обалдело любовался тем, как она говорит, как размыкаются ее губы, как она хмурит брови и, недовольная его глупым видом, отворачивается. Иней опушал платок и уголки воротника ее жалкого пальтеца, и из этой глубины, пронизывая, парализуя, на него внимательно-холодновато смотрели серо-голубые глаза. Кузьмин поражался тому, как много может сказать мимолетная улыбка, взгляд, стремительно охватывающий всего его, и плавный жест руки, поправляющей клапан кармана на его пальто. Он опять стал тщательно бриться, придирчиво проверяя ладонью гладкость кожи, опять перелез в белые рубашечки.

 Он узнал, кто она и где родилась; что она учится в вечернем техникуме, а мечтает быть художником-костюмером, что в Москве она была только раз, на два дня, и ей понравилось, Она узнала о нем много больше, почти все,

 Он приглашал ее в один из трех ресторанов города, он навязывался познакомиться с ее родней, но она так взглянула на него - он не знал, что и подумать.

 И когда однажды, прерывая декламацию стихов, она сама, без всякого нажима, пригласила его на танцы в Дом культуры, он, уже зная кое-что об укладе городка, принял это приглашение как дар, как награду за подавляемое желание взять ее за руку, приблизить к себе ее лицо и узнать, внять его тайне.

 А на танцах он усвоил и еще один урок: будучи приглашенным, он получил, оказывается, на этот вечер какие-то права на нее - она танцевала только с ним, в паузах держала его за руку, подвела к своим подружкам, познакомила его с ними и позже в тесном буфете выпила с ним вино из одного стакана. И в тот вечер он впервые поцеловал ее.

 Она, как сумела, постаралась ответить на его поцелуй, и он с восторгом, мальчишеским чувством превосходства над всем миром отметил, что делать этого она не умеет.

 А через неделю она согласилась прийти к нему после занятий в техникуме.

 Он волновался: перегрел, а потом слишком выстудил флигелечек, наставил на стол бутылок и всякой чепухи, а не подумал о том, что она просто голодна. Она сама приготовила яичницу на двоих, выпила без всякого жеманства вина, когда у печки ей стало жарко, пересела поближе к нему,

- А Таню выписали,- сказала она.

- Как долго!- отозвался Кузьмин.- Зачем она?

- Правильно сделала,- сказала Наташа.- Зачем ей ребенок, если папаши нет, Мы ей все так и объяснили.

- Я видел,- сказал Кузьмин.- А ведь мог родиться человек... Может быть, и папочка бы нашелся!

- Брось! - усмехнулась Наташа.-Он даже с фабрики уволился, когда узнал. Вот так!

- А вдруг узнал бы о ребенке и вернулся...

- Может быть, ты и вернулся бы,- улыбаясь, сказала Наташа,- но чтобы Валерка вернулся - нет!

- Наташк! А люди ведь меняются...

- А-а! Горбатого могила исправит!

 Они сидели при полной иллюминации -три свечи и печная топка. Наташа задула ближайшую к себе свечу.

- Смотри, без света останешься.

- Ну, а если бы ты попала в такую ситуацию: с ребенком и без мужа?

 Наташа засмеялась:

- Ты меня совсем не знаешь, Андрей. Если я на это пойду, значит, я решила навсегда.- Она посмотрела на него, и он понял, что она хотела сказать ему этим взглядом.

- Слушай,- сказал Кузьмин после молчания.- Но ведь это невозможно решать навсегда. Это как Сделка. Например, вдруг ты разлюбишь?

- Это мужикам легко говорить: любишь-разлюбишь...- сказала Наташа.- Вот такая уж я есть.

 Они смотрели друг на друга, и тишина и пламень становились непереносимыми. Он поднялся с пола, шагнул к ней, не шелохнув язычки свечей; она потянулась навстречу его рукам, тесно прижалась грудью, одной рукой обхватывая его за шею и пряча свое лицо в его лице, но другая ее рука сторожила его движения. В самые мучительные мгновения он даже чувствовал отпор этой руки; наконец он оторвался от ее губ и, отстраняясь, поцеловал эту руку, теперь слабую, доверчивую. Ласка этой руки была самой нежной, самой значительной, и Наташа отдала ему эту руку - до самых дверей общежития. Там она подставила ему щеку и, попрощавшись уже холодеющим взглядом, исчезла.

 

 

 "Март неверен: то плачет, то смеется", была оттепель, оказывается.

 Полдороги Кузьмин целеустремленно месил рыхлый снег, карабкаясь на холм, а на его вершине, задохнувшись, остановился. Под ним лежал покойно задремывающий городок с пунктирным обозначением улиц, с маленькими, придавленными снегом домишками; где-то в этой темноте ложилась спать Наташа.

 В лрицо Кузьмину мягкой, влажной волной, от самых звезд, повеял ветер. Кузьмин снял шапку. "Наташа,- позвал он шепотом,- Наташенька!" - И долго стоял с закрытыми глазами, дожидаясь хотя бы эха. Когда он открыл глаза, мир был прежний, но все-таки изменившийся.

 Неужели это она? - подумал он. Не ласковая, не тихая... Господи, да разве мне мать нужна? Он нырнул в себя, прислушался: пришло ощущаемое кожей, вызывающее головокружение и слабость воспоминание движения ее пальцев по лицу. Нет, понял он, это навсегда, она уже во мне. Все, Кузьмин? - спросил он себя.