Последние хозяева Кремля

Именно ему, чье юношеское стихотворчество не получило развития, удалось иное творчество. Он сотворил невероятное. Он превзошел всех тех, кто только писал об утопии. Он уверен, что сумел претворить ее в жизнь. В его Глупове было почти точь-в-точь как в той утопической стране, которую описал в своем „Путешествии в землю Офирскую г-на С., шведского дворянина” князь М. Щербатов, создавший в ХVIII веке этот прообраз тоталитарного российского государства, где всем согласно сословной принадлежности положено было носить ту или иную форму, жить там, где указано, и пользоваться определенной посудой. Пожалуй, только с посудой не все выходило так, как в земле Офирской. Князь не мог вообразить, что в Утопии может в чем-нибудь ощущаться недостаток. Однако поскольку посуды не хватало, то сталинские „винтики” и без указов свыше пользовались только теми горшками и мисками, которые сумели заполучить согласно своим изобретательным способностям и пронырливым возможностям, а отнюдь не марксистско-утопическим потребностям, удовлетворение коих многократно и уже давно было им обещано правителем современного Глупова.

Он не знает,что и он один из тех же жителей Глупова, он, диктатор полумира и генералиссимус. Он забыл, что и его, как и остальных подстерегает судьба. Он думал ее обмануть, как обманывал огромный Глупов, которым стал сталинский Советский Союз.

Стрелки часов на Спасской башне отсчитывают последние минуты перед началом сталинского спектакля. Остановить их не в силах ничто. Так думает диктатор. В этом уверены ждущие сигнала его молодогвардейцы, в числе которых Андропов. Они принадлежат к той породе партаппаратчиков, которой хорошо знающий их Авторханов дал такую характеристику: „Это люди с эластичной совестью и бездонным властолюбием. Сталинцы впервые в истории нашли рецепт органического синтеза партийной политики и уголовщины. Согласно этому рецепту, все моральные категории и общепринятые нормы человеческого поведения находятся в постоянной диалектической трансформации: зло может превратиться в добродетель, бесчестие — в долг, долг — в предрассудок, подлость — в подвиг, и наоборот. И весь этот „моральный кодекс коммунистов” сталинцы применяют не только в борьбе с врагами вне партии, но и в борьбе за власть между собой, внутри самой партии, причем побеждают наиболее ловкие, прибегающие к еще никем не использованным новинкам политической подлости”.

ПЕРВАЯ ОТТЕПЕЛЬ

Толпа, до того медленно, точно огромная черная гусеница сползавшая со стороны Рождественского бульвара, вдруг, будто ее подхлестнули, начала бежать. Людской поток схлынул на Трубную площадь, где и без того уже негде было повернуться. Началась давка. Охваченные паникой люди топтали упавших, бились о стены домов, оставляя на них кровавые следы. Они словно приносили себя в жертву усопшему тирану. И после своей смерти он требовал крови. По официальным, но неопубликованным данным, задавленных на улицах Москвы тогда, когда тело диктатора лежало в Колонном зале, было свыше пятисот. Кто знает действительную цифру?

Это были черные дни для Андропова. Все надежды на прорыв к власти вдруг рухнули. Едва стало известно о смерти Сталина, как ему запретили появляться в его цековском кабинете. Старое Политбюро не мешкало. Такое же распоряжение: сдать ключи от своих кабинетов — получили все введенные в Президиум и секретариат ЦК Сталиным. Газеты опубликовали сообщение о том, к кому теперь перешли ключевые посты.

— Ишь, как торопятся поделить портфели, — комментировали газетные сообщения в толпе.

Но „старикам" было не до соблюдения приличий. Промедли они, и сталинские молодогвардейцы отбросили бы их прочь. Сумев овладеть положением, они выбили почву из-под ног „молодогвардейцев”, которые теперь были счастливы получить хоть какой-нибудь пост.

Брежневу повезло. Его назначили начальником политуправления военно-морского флота. О том, чтобы помочь своему молдавскому другу, и речи быть не могло. Рад был, что самого из Москвы не выпихнули опять в какую-нибудь тьмутаракань. Ведь он только начал входить во вкус столичной жизни. Черненко постигает разочарование.

Пробыв пять лет в завах молдавского агитпропа, он ничем выдающимся себя не проявил и замечен высшим начальством не был. Даже и оно, столь благоволившее к партаппаратчикам, вышедшим из крестьянской среды, не уловило биения мысли за низким лбом этого скуластого человечка. Пьет он в это время крепко. Становится еще грубее с подчиненными, обрывает их на полуслове. Этакий маленький диктатор захолустного масштаба, вымещающий на нижестоящих свое стояние на задних лапах перед начальством. Раздосадованный тем, что выход на столичную сцену не состоялся, он легко впадает в гнев, и тогда его и без того узкие глаза становятся щелками, прорезанными над буграми щек. В эти минуты он особенно похож на бурята.

Провинившимся он шлет выговоры, подписанные „К. У. Черненко”. И среди подчиненных по первым пяти буквам подписи получает прозвище „кучера”. Но в его руках пока еще только вожжи от маленькой молдавской телеги.