«Последние новости». 1936–1940

Сомнения начинаются с посещения магазинов. Что товары плохи, что товаров мало, – Жиду безразлично. Его интересуют покупатели: как могут они быть довольны, чем их удовлетворение вызвано? Не лежит ли в основе большинства советских чувств или ощущений невежество, поддерживаемое и поощряемое сверху и питающееся уверенностью, что на Западе все еще много хуже? Не на этом ли невежестве основан и тот «комплекс превосходства», который Жида, по-видимому, глубоко поразил, то безграничное, беспредельное советское бахвальство, которое нас за десять или пятнадцать лет, признаемся, уже перестало поражать, хотя и остается одной из самых тягостных советских черт?

Как, наконец, примириться с тем, что все обо всем в СССР думают и говорят одно и то же?

До разбора андре-жидовских попыток ответить на эти вопросы приведу несколько строк, пожалуй, центральных в его книге, – и по самой резкости своей, по определенности и отчетливости, вероятно, нелегко ему давшихся:

«Дух, считающийся теперь в СССР контрреволюционным, есть тот самый революционный дух, тот фермент, который взорвал когда-то полусгнивший царский мир. Хотелось бы думать, что льющаяся через край любовь к людям или по меньшей мере властная потребность справедливости наполняет сердца. Однако с того момента, как революция совершилась, восторжествовала, стабилизировалась, все это исчезло, и чувства, оживлявшие первых революционеров, стали лишними, стеснительными… Теперь, когда революция восторжествовала, когда она приручена, когда она вступает в компромиссы, когда – по мнению некоторых – она поумнела, те, которых еще оживляет этот революционный фермент, изгоняются или уничтожаются. Не честнее ли было бы вместо игры словами откровенно признать, что революционный дух (или, даже проще, критический дух) вышел из моды, что в нем больше нет нужды? Теперь требуют уступчивости, “le conformisme”, требуют одобрения всего, что в СССР делается. Добиваются того, чтобы одобрение это было добровольным, – и, как это ни удивительно, достигают этого! С другой стороны, малейший протест, малейшая критика влечет за собой худшие кары, и сейчас же заглушается…» Дальше идет ставшая уже знаменитой фраза о том, что духу нигде, даже в гитлеровской Германии, не может быть тяжелее, чем в СССР, – фраза, уже облетевшая все газеты, фраза, которая привела бы Жида в негодование еще полгода тому назад.

II

Андре Жид признает, что Россия охвачена «необыкновенным порывом к образованию, к культуре». Порыв этот восхищает его. Но смущает Жида то, что большевизм подчиняет науку своим целям и интересам: наука в СССР приводит – обязана привести – к прославлению государственного строя. Знание бескорыстное отвергается, а уж о возможности критики господствующих научных взглядов не приходится и говорить. Правда, если нет критики, то есть «самокритика», та хваленая «самокритика», которая издали казалась Жиду одним из прекраснейших советских достижений… «Вскоре, однако, я понял, что помимо жалоб и претензий (плох суп в общественной столовой, или грязен пол в клубной читальне), самокритика направлена лишь к выяснению вопроса, “в линии” ли то или иное явление? Сама линия – вне споров. Спор возможен только в том, совпадает ли с ней такое-то произведение, такое-то выступление, такая-то теория. Горе тому, кто осмелился бы пойти дальше! Критикуй внутри – сколько хочешь. Но критика, выходящая за известные пределы – воспрещена… Нет ничего более опасного для культуры, чем такое положение вещей».

Жид допускает, что многие русские рабочие в сравнительно убогих условиях искренно считают себя счастливыми, как верят и в то, что многие молодые советские интеллигенты искренно считают себя свободомыслящими. Но счастье это основано на «надежде, доверии и невежестве». Русский рабочий убежден, что во всем мире условия много хуже, чем в СССР, – и власть тщательно поддерживает это его убеждение. Хуже будто бы не только материальная сторона существования, – хуже, беднее, слабее решительно все. В разговоре со студентами, изучающими иностранные языки, Жид выразил удивление, что этими языками они так плохо владеют. Один из его собеседников ответил:

– Еще несколько лет тому назад Германия или Америка могли бы кое-чему нас научить! Но теперь нам у иностранцев заимствовать больше нечего. К чему же нам их язык?

Советских граждан интересует не то, что за границей делается, а то, что о них за границей думают. Им нужны не сведения, а комплименты.

«Вопросы, которые мне задавали, так нелепы, что я колеблюсь, приводить ли их. Может показаться, что я их выдумываю.

Мои слова о том, у нас в Париже есть метро, были встречены скептическими улыбками. Один грамотный рабочий спросил меня, есть ли во Франции школы? Другой, более образованный, пожал плечами: школы-то, конечно, существуют, но во французских школах детей бьют. Он знает это наверно. А о том, что все наши рабочие нищенствуют, – нечего и говорить… Вне СССР – везде мрак!»