«Последние новости». 1936–1940

Надо, однако, сразу оговориться: слухи и толки, распространившиеся о книге Жида задолго до ее появления, не совсем соответствуют истинному ее содержанию. Разрыва с недавними увлечениями, отказа от коммунистического идеала в ней нет, скорее есть то, что можно было бы грубо и схематически назвать «троцкизмом». Больше же всего в книге сомнения и смущения. Жид сам пишет, что ему «чрезвычайно трудно внести порядок в свои размышления, настолько скрещиваются и переплетаются все задетые им вопросы». Но размышления его тем именно и интересны, что в них отсутствует предвзятый план, к которому более или менее удачно все было бы подогнано. «Возвращение из СССР» пленяет непосредственностью, прямотой, готовностью принять любое заключение, как бы ни противоречило оно личным вкусам и пристрастиям автора, подкупает постоянной, прирожденной авторской склонностью смотреть в «корень вещей», пренебрежением к пустякам, неслабеющей духовной серьезностью. Жид вправе делать такие, например, заявления: «Человечество, его судьба, его культура дороже мне, чем я сам, чем СССР». У писателя, сколько-нибудь склонного к позе и фразе, слова эти прозвучали бы нестерпимо, комически-напыщенно, – Жиду же, мне кажется, не только можно верить, но и надо верить. Не скрою, однако, что в выводах «Возвращения», расплывчато и осторожно очерченных, есть что-то чуть-чуть поверхностное. Кроме того, кое-где в книге чувствуется малоубедительная сентиментальность, способность легкого умиления: станцует ли, например, какая-нибудь девочка свой национальный танец, скажет ли рабочий какое-нибудь удачное словечко, Жид немедленно настраивается на лирический – притом лирически-обобщающий – жанр. Удивительнее всего основная установка его: Жиду крайне нравится «радость жизни», «красивая жизнь», во всех ее советских видах и проявлениях, – и в то же время он горой стоит за «мировой пожар», он «троцкист». Как примирить одно с другим? До плясок ли будет татарским подросткам в подлинно революционных условиях – и возможен ли бунтарский энтузиазм, мирно уживающийся с житейским комфортом? Автор «Возвращения» неустанно повторяет, что стоит преимущественно на «психологической» точке зрения. Психология его влечет. Психология для него важнее всего прочего. Между тем именно с психологией у него какие-то нелады.

Книга открывается предисловием, в котором Жид ставит вопрос: он ли сам изменился за последнее время, изменился ли СССР, – или «тот, кто им управляет»? Ответ ясен. «Я не скрываю от себя видимой пользы, которую враждебные партии – те, для которых “любовь к порядку неразрывна с влечением к тиранам”, – попробуют извлечь из моей книги. Это удержало бы меня от ее публикования, даже от самого ее писания, если бы я не был непоколебимо убежден, что, с одной стороны, СССР в конце концов изживет тяжелые свои заблуждения, с другой – и это много важнее, – что ошибки одной страны не могут умалить значения международного всемирного дела».

Первые главы восторженные. Но характерно в них то, что относятся они, в сущности, не к СССР, а к России, – то есть не к форме правления или временным политическим порядкам, а к свойствам и качествам народа. «Нигде на свете общение с толпой, с первым встречным, не налаживается так легко, мгновенно, глубоко, горячо, как в СССР. Порой достаточно одного взгляда – и возникает страстная симпатия. Не думаю, чтобы где-либо, кроме СССР, можно было бы так глубоко испытать чувство человечности. Несмотря на различия языков, никогда нигде еще я с такой силой не сознавал себя товарищем и братом». Жид передает свои впечатления от московского «Парка культуры и отдыха», рассказывает, как к нему в вагон по дороге из Москвы во Владикавказ вошла группа комсомольцев и комсомолок, какой чудесный он вместе со своими спутниками-французами провел вечер, – и повторяет: «Едва ли в другой стране возможна такая быстрая естественная дружба, едва ли где-нибудь существует такая чарующая молодежь».

Люди, – не раз напоминает Жид, – интереснее для него, нежели «пейзажи». Для Петербурга, однако, он делает исключение, – подчеркивая, что именно Петербург, а не Санкт-Петербург кажется ему «прекраснейшим городом в мире» (лет 12 тому назад то же самое сказал вернувшийся из России Поль Моран). «Город этот будто создан воображением Пушкина или Бодлера… Памятники его так же совершенны по размерам, как темы в симфониях Моцарта. “L`a tout n’est qu’ordre et beaute”. Духу здесь свободно и радостно».