Последние парень и девушка на Земле

Потом, в последнем доме, который мы осмотрели за день, Ливай вдруг поднялся на второй этаж и зашел в комнату, где находилась я:

– Ммм… как по-твоему, сколько очков я заработал вот за это? – Он поднял руку и показал мне пук черных волос.

– Это еще что за черт? Чучело?

– Не-а.

– Дохлая кошка? – Я сморщилась.

– Это… парик.

Я ахнула:

– Ух ты! Вот это да!

Ливай повертел его в руках:

– Что-то я не пойму. Здесь, в Эбердине, этот малый хотел, чтобы люди думали, будто у него есть волосы, а в своей новой жизни ему будет плевать, сели все будут видеть, что он лысый?

– Пожалуйста, надень его, – попросила я.

– Что? Ну, нет!

– Пожалуйста, Ливай. Пожалуйста. Мне всегда хотелось узнать, как бы ты выглядел с волосами.

Он потер руками персиковый пушок на своей голове, как будто раздумывал над тем, сделать это или нет.

– Мой дядя носил парик, – сказал он. – Когда я был маленький, я этого не знал. Парик был темно-русый и очень блестящий. В общем, когда мне было года четыре, он вдруг надел мне его на голову, когда я обнимал его, наверное, чтобы показаться смешным.

– Что ж, это и впрямь было смешно.

– Однако он не смеялся, когда я взял и описал его. – Должно быть, на лице моем отразилось отвращение, потому что Ливай сразу ушел в глухую оборону: – Ну, что? Это очень травмировало мою психику.

– Ладно, ладно, прими от меня небольшой полезный совет. Когда ты в следующий раз будешь рассказывать эту историю, опусти тот эпизод, где ты описался, особенно если рассказываешь ее девушке.

– Спасибо за совет. – И Ливай запустил в меня париком, как летающей тарелочкой.

И тут он, видимо, осознал, что получает удовольствие. Потому что он сразу же отвернулся и вышел вон.

* * *

Этим же вечером, но позже мои родители и я смотрели вечерние новости по каналу Кей-Пи-Би-Си, держа свои тарелки с ужином на коленях. Мама слишком устала, чтобы что-либо готовить, а пиццерия «Минео» была все еще закрыта, так что мы не смогли заказать пиццу, но, к счастью, на кухонных полках сыскалась коробка блинной муки, и мама испекла нам оладьи.

Репортер Шон Уилкокс представил моего отца как одного из лидеров, как он сказал, движения сопротивления строительству водохранилища.

Я громко рассмеялась:

– Ой, папа, ты что, серьезно? Это же звучит так банально!

Отец, с набитым ртом, сказал что-то вроде:

– Я этого не говорил! Это была его идея!

Мама прибежала из кухни с новой оладьей на кулинарной лопатке. Она положила ее на мою тарелку и сказала отцу:

– Энни говорила мне, что ты давал интервью репортеру, но ты ничего мне об этом не сказал.

Отец повернулся в своем кресле и глуповато улыбнулся.

Если не считать банального названия того, чем занимался отец, он производил хорошее впечатление. Он выглядел даже красивым. Но он все время нервничал. Он не знал, куда смотреть, то ли на репортера, то ли в камеру, так что его взгляд метался то туда, то сюда. Еще он все время щурился и ерошил себе волосы.

– Абсолютно понятно, почему губернатор Уорд хочет избавиться от Эбердина. Возможно, он думает, что, если он будет разыгрывать из себя дурачка, делая вид, будто ничего не знает о провалившейся сделке с недвижимостью на прибрежной полосе, мы тут не сообразим, что к чему, но я здесь, чтобы сказать ему: мы не вчера родились! Мы знаем, что у него на уме.

– Вы говорите о сделке по строительству на прибрежной полосе Уотерфорд-Сити, которая сейчас заморожена?

– Точно. И мне кажется странным, что наш собственный мэр не выступает сейчас в нашу защиту. Почему? Куда он пойдет, если Эбердина не будет? Может быть, губернатор Уорд уже предложил ему новую должность, по всей вероятности, в собственном кабинете? Наверняка он что-то от всего этого выиграл.

Я посмотрела на отца. Сейчас он выдвигал серьезные обвинения. И я знала, что на самом деле он не сможет их доказать. Интересно, станет ли репортер спрашивать его о доказательствах? Но вместо этого он сменил тему и спросил:

– Разве такой шанс не выпадает один раз в жизни? Вы и ваша семья могли бы начать жизнь заново в каком-нибудь новом месте с карманами, полными денег от страховых выплат. Пустить новые корни.

Отец решительно покачал головой:

– Дело не в деньгах, а в нашем самосознании, нашем самоопределении. Моя семья живет в Эбердине уже больше ста пятидесяти лет на улице, названной в честь моего прапрадеда. В другом городе мы просто ничего подобного не сможем найти и не найдем. За такие вещи стоит сражаться.

– В таком случае не хотите ли вы сказать, что не покинете Эбердин?

Я положила вилку на стол и подалась вперед.