Последние пылинки

Ожил патефон в углу — заскрипел, зашуршал сухой полынью, и Аля оторвалась от дерева, сдернула последнее письмо и, не читая, прижала к себе. Патефон разразился частушками, звук то и дело обрывался металлическим скрежетом или тишиной, и тогда Аля слышала гулкий стук сердца. По пластинке змеились царапины и сколы, игла то и дело подпрыгивала, но патефон не умолкал.

Аля даже разглядела название на медленно кружащейся грампластинке: «Частушки и страдания. А. Гуляева, В. Корженевская. Ташкентский завод». Воспоминания проклюнулись слабо, прорвались, и вот уже бабушка идет с тазом выстиранного белья, и музыка гремит на весь балкон, и пластмассовые прищепки с хрустом разламываются у нее в пальцах: «Забыла, безмозглая, на зиму их поснимать».

Бабушкин голос зазвучал громко и бодро.

— Ты опять здеся, чудо подковерное? — спросила она, и сквозь слова скользнула улыбка. Ослабев, Аля присела на толстые корни и зажмурилась.

Бабушка хмыкнула:

— Может, животинкой моей будешь, а? Молока хошь? Домовые-то пьют молоко, но ты ж не домовой… Не кряхти, не надо мне тут! Ползаешь по квартире, а лица не кажешь. И как мне чаевничать тебя, чудо-расчудесное?..

Еще одна частушка. Гармонь разлилась мелодией, заполонила грохотом пустую квартиру.

— Как матери-наседки оберегают цыпляток своих, как коровы выкармливают теляток своих, как… Старая я стала, дай мне хоть свету! А-а-а, гадость подковерная! Ладно, сама уж, — щелчок лампы, шелест хрупких страниц, — как поют соловьи своим птенцам неразумным, так и молитвы мои пусть услышатся, пусть до внучки моей, рабы божьей, имя… ой, до Алечки донесутся, и здорова, и счастлива, и любима будет она во веки веков. Аминь.

Тишина. Холод.

— И пусть ко мне забежит хоть ненадолго, Господи, — шепнула бабушка.

Щеки закололо болью. Надо отвлечься — прабабка Али была главной ворожеей на деревне, заносила молитвы и заговоры в толстую потрепанную тетрадь, которую бабушка привезла с собою с севера. Сестры всю жизнь обменивались заговорами в письмах, нашептывали на ссадины и радикулит, кровохарканье и скупого мужа, на рожу и сглаз. Аля видела это на желтых листах, но услышать вот так, от бабушки…

Патефон старчески задышал, и Аля подползла ближе, прислушалась до звона в ушах. И вправду кряхтит. Это же бабушкино дыхание — хриплое, свистящее. Шепчет, и не разобрать почти.

— Алечка…

Игла поднялась от проигрывателя и указала на съежившуюся Алю. Бабушка болела в последние недели, вставала с трудом и все чаще отказывалась от еды. Бодрилась потихоньку, но угасала. Мама просила Алю приехать, а у той ведь сессия, а у той ведь драма в личной жизни, а у той ведь… А у той еще тысяча отговорок, только бы отложить поездку на потом.

И бабушка передавала «денюшку», вручала маме соленья-варенья, просила не волноваться. Никогда не жаловалась, не говорила, если болит. Даже если болело так, что молчать не выйдет.

Молилась ночами.

— Бабушка… — позвала Аля шепотом. — Это твоя душа, да?

Существо рассыпалось тягучим хихиканьем под ногами — проползло, вздыбливая тяжелый ковер, и в воздух поднялась удушливая муть. Аля закашлялась. Нечисть шмыгнула к тумбе с умолкшим патефоном, и… будто исчезла.

Не душа, нет. Что-то другое.

— Бабуль, ты прости меня… — шепнула Аля, обхватив себя руками. — Не сердись только… И сама знаю, какая я. Но ты ведь даже не умеешь обижаться, никогда не умела… Нет, чтобы мне приехать, посидеть, поговорить хоть. Знала, что ты не пожуришь даже… Прости, баб. Прости меня.

Аля тихонько заплакала, пытаясь отыскать нужные слова, но они никак не находились. Бормотала что-то, всхлипывала. Гладила патефон рукой. И только когда слабое тепло пробежало по пальцам, существо сыто заурчало и выползло в коридор. Скрипнула входная дверь, захлопнулась выстрелом.

Ушло.

— Я тебя раскусила! — вдогонку существу крикнула Аля, вытирая щеки. — Ты ведь всю квартиру… это тобой все заросло, да?! Воспоминаниями, которыми ей не с кем было делиться. Потому что она одна осталась.

Тишина. И никаких ответов.

В соседской квартире раздался визг, грохнула опрокинутая табуретка. Аля попробовала вспомнить, кто там живет. Кажется, Евдокия… Евдокия Ивановна? Семеновна?.. Она носила бабушке продукты, хоть и сама выглядела дряхлой старухой. Горбатая и остроносая, Евдокия всегда смотрела на Алю проницательными немилосердными глазами. Значит, теперь существо перебралось к ней.

Из-под лампы показался картонный прямоугольник. Бабушка раньше писала на таких записки и втыкала в дверь, если уходила в магазин или к соседке. Мама ругалась, говорила, что это приглашение для грабителей, но бабушка лишь хмыкала, загромождая подоконники горшочками с рассадой или банками с солеными огурцами и зонтиками укропа.

Круглые буквы, пляшущий почерк и трогательные ошибки — бабушка родилась в сорок втором, и учиться в непростые послевоенные годы ей было некогда. Зато она, сильная и несгибаемая, доработала до заведующей продуктовым складом, уехала с севера в степной металлургической городок, воспитала дочь и ушла, так и не дождавшись бессовестной внучки.

Буквы расплывались перед глазами.