Последние ратники. Бросок волка

— Проберемся туда и поспрошаем нового ее хозяина. Видишь ли, в местечко то тебя не случайно завели. Дурной оно славой пользуется. Будто бы ворье местное там обретается, а хозяин был у них навроде старшого. Добрые люди по ночам туда не заглядывают. Разве что те, кто издалека в стольный град пожаловал, да кун за обычный постоялый двор набрать не может, туда идут. У них там место такое есть, специально огороженное, да ты помнишь, наверное, где за скромную плату могут провести ночь и за свое добро не переживать. Кто ж его тронет, верно? Так вот. В ту недобрую ночь не только тебя выкрали, но и хозяина той корчмы порешили. Так что теперь там заправляет сын его. Знаешь, как выглядит? Рябой такой, бороденка жиденькая, глаза глубокие, черные. Говорят, после той неприятности, что с родителем приключилась, всегда под одеждой доспех носит кожаный, — Перстень снова недобро ухмыльнулся. — Хотя, думается мне, до того раза тоже носил. Только поверх сорочки. Как считаешь?

ХХХ

С тех пор, как монашек побывал здесь в первый раз, окрестности воровской корчмы не особенно изменились. Разве что забор, под которым он в ту мрачную ночь уснул, кренился под невесомыми прикосновениями ветерка еще больше. Да трава по другую сторону проулка разрослась до поистине исполинских размеров. По правую руку за огороженным плетнем пустырем по-прежнему теплились уютные огоньки костров. Можно было даже подумать, что находится Яшка в том же самом месте в то же самое время. И словно не было жутких мытарств. Единственное отличие — на сей раз над захожими путниками нависал грубо сколоченный и крытый прелой от мороси соломой навес. За прибавившей в уюте оградкой народу оказалось сегодня гораздо больше. Видно было, что день, когда князь Святослав примет сына под своё воинское покровительство, избавив от забот нянек княгини Ольги, приближается.

— Делаем, значит, так, — они присели в кружок в то самое место, где в ту ночь уснул монашек. — Я иду внутрь, осматриваюсь. Может, хозяина там и нет вовсе, мало ли куда его может понести. Если же он на месте, и народу там не особенно много, справимся: скрутим рябого да поспрашиваем.

— Зачем все эти сложности? Вы ведь дружинники. Пришли, да спросили прямо, что к чему. А не захотел говорить — в поруб.

— Все-то у вас, ромеев, просто, — покачал головой лысый. — Это в Белоозере я бы так и сделал, и попробовал бы кто-нибудь не сказать того, что спрашиваю. А здесь стольный град. Тут я — никто. Леший из северных болот.

— А почему князю обо всем этом не рассказать?

— О чем?

— О том, хотя бы, что в Киеве под самым его носом такие непотребства творятся, людей убивают, духовных особ из самого Царьграда колотят да в поруб сажают, рать разбойничью в лесу держат…

— Угу. И стоит за всем за этим его, князя, ближник.

— И что?

— А то, что такого быть не может. Обвиняя во всем этом боярина киевского, который самому князю чуть ли не брат кровный, получится, что мы и на Светлого тень бросаем. А за такое и башку снять могут. И тебе заодно. Так что… Разобраться надобно. Тем более, завтра мне велено пред светлы очи князя явиться. Вот и надо успеть узнать кой-чего.

Воевода достал из-за пазухи пузатую глиняную баклажку. Взболтнув весело булькнувшее ее содержимое, зубами вырвал из горлышка деревянный кляп, выплюнул его на траву и, высоко задрав голову, одним махом вылил чуть не половину себе в глотку. Оторвавшись от нее и крякнув — то ли довольно, то ли досадливо — вытер губы рукавом видавшего виды кафтана и шумно выдохнул. Мощный винный дух чуть не сшиб монашка с ног. Увидев его лицо, Перстень довольно оскалился.

— Вот теперь точно сойду за своего, — сообщил он, поднимаясь на ноги. Еще раз изрядно отхлебнув, выбросил посудину куда-то за в траву за ограду.

Действительно он так набрался, что его заметно покачивало из стороны в сторону, или только делал вид, понять было сложно. Когда, промазав на крыльце мимо ступени, Перстень чуть не брякнулся на землю, расхохотался во все горло, затянул какую-то непристойную песню, и, уверенно дернув за кольцо, распахнул тяжелую дверь.

— И чем ты занимаешься? — спустя пару минут неожиданно нарушил тишину тихий голос. Поначалу монашек обмер, решив, что снова угодил в какую-то засаду. И лишь когда вопрос повторился, понял, что задаёт его степняк.

— В каком смысле — чем? С тобой тут сижу, жду …

— Нет, — оборвал печенег его на полуслове. — Чем ты обычно занимаешься?

— Обычно? Ну,…чем и полагается. Чем же еще?

— В моем юрте шаман был. Очень сильный. С богами говорил. А они — с ним. Однажды меня сильная хворь свалила. Все думали, помру: братья думали, отец думал, мать даже не плакала уже. Шаман только не думал. Он меня и спас. Вот я и говорю: от него мне — польза. А от тебя какой мне прок?

— Тебе? — туповато переспросил Яков. Чего-чего, а диспута на богословские темы он в эту воровскую ночь никак не ожидал.

— Да. Шаман меня от хвори излечил, жизнь спас. А ты, посланник правильной веры, можешь тоже полезным быть для меня?

Яков посланником правильной веры не был, но, накрепко усвоив уроки Никодима, решил играть роль до конца.