Последние рыцари

Спустя три недели Мичо ушел от брата, хотя того это очень огорчило; снял комнату у одной вдовы на Пилме, но обедать и ужинать по-прежнему приходил к Васо. По утрам они вместе отправлялись за город встречать земляков, после чего капитан один отправлялся в порт, откуда заворачивал в вышеупомянутую кафану. Часами сидел он неподвижно, слегка запрокинув голову, но стоило кому-нибудь подсесть к нему, как тотчас раздавался его раскатистый смех. Капитан познакомился с философом-каноником, со старым дворянином Боричем и многими другими. Особенно приятно было ему общество старого сапожника, отца Дживо; он единственный помнил капитана ребенком.

Как-то в воскресенье Васо пригласил обедать и Дживо. Капитан сидел на почетном месте. Хозяин и приказчик по обе стороны от него, оба держали себя так, будто капитан впервые сидел за столом.

Дживо заметил, что это подчеркнутое внимание неприятно капитану. Наконец тот не выдержал:

— Убей тебя бог (скажу и я по-дубровницки), разве я какой-нибудь изнеженный барич, что вы так меня обхаживаете? Неужто вы забыли, что я вырос на солдатском пайке?

Крепкое красное конавское вино развязало Дживо язык, и он первый дал волю переполненному сердцу и провозгласил тост за капитана, назвав его героем Кустоццы, Сольферино, Садовы{34}, жертвой самоотверженности, ибо даже своего зрения он не пощадил во имя человеколюбия. Ведь если бы наш славный собрат послушался врача и прогнал больного слугу, то к нему бы не пристала эта ужасная, мучительная болезнь!

Потом Дживо обратился к детским годам обоих братьев, помянул имена юнаков из их рода и племени, сказал о порабощенной Герцеговине и ее чаяниях, подчеркнул необычность судьбы, разделившей братьев на четверть века необъятными пространствами, чтобы «под осень жизни» соединить снова и уже до конца жизни согревать солнцем братской любви.

Васо плакал от умиления, а Мичо громоподобно хохотал. И оба, растроганные, пустились в воспоминания о давно прошедших временах и открыли свое до сих пор скрываемое намерение — едва наступит осень, отправиться вместе в Герцеговину и остаться там, пока капитан полностью не поправится.

— Да будет вам известно, — сказал капитан, — так же, как в бога, я верю в то, что нашим бабкам многое известно лучше, чем докторам. Я сам помню, как одна наша герцеговинская бабка лечила как раз от глазных болезней. Придет к ней больной, положит его бабка в темноте и поит одной сывороткой, просто иссушит человека, а он, знаете, молит, просит дать ему хоть чуточку каши. Нет же! Бабка ни за что мучного не даст. Наконец в одно прекрасное утро болящего сажают на низкий стул, накрывают ему голову, а бабка подносит к глазам большую миску с водой. В миске тыква, а в тыкве горит свеча. Бабка, бормоча что-то, начинает бросать травы в огонь. Дым ест больному глаза, он стонет, вертит головой, но его крепко держат двое мужчин. И, поверьте, не проходит двух-трех минут, как из глаз на свечу и в воду начинают сыпаться словно бы белые волоконца! Это все червячки. Да и доктора говорят… называют… как их? Ну, которые каким-то образом создают целые гнезда в глазах.

Вдруг Васо, стукнув кулаком по столу, крикнул:

— Слушай, брат, сто чертей на его голову, что сказал тебе с глазу на глаз трезвым, то повторю и во хмелю, вот перед нашими друзьями!

— А-а, — отозвался капитан и разразился хохотом.

— Брось ты свое швабское «а-а», сто чертей на его голову, — отрубил Васо, шаря по карманам. — Что тут… на! — и протянул ему крейцер.

— Оставь! — стал отнекиваться капитан.

— Держи-ка, раз тебе говорят, пускай вот католик поглядит, на что способен влах! Ну да, влах, сербиянин… Ну-ка, прошу, в два счета… Вы не знаете, Дживо?

— Не понимаю, о чем речь, — сказал молодой человек.

Капитан взял крейцер и пальцами согнул его. Потом встал, расставил ноги, выпрямил монету и, согнув в другую сторону, разломил пополам.

— Вот это, брат, силища! — воскликнул изумленный молодой человек.

— Что я говорил, а? — подхватил Васо. — Чего ему недостает? Ну, скажем, чего ему недостает, то у меня найдется. Я заработал, я хозяин, и баста. Итак, сто чертей на его голову, к чему рассусоливать, пускай брат Мичо женится, и вот ему дом, и вот ему…

Дживо и слуги зашумели, чокаясь с капитаном.

— Разве не грех, — продолжал Васо, — что такой богатырь не оставит потомства?

Капитан протирал очки, а когда их надел, на его лице появилось выражение горечи. Васо и Дживо воодушевлялись все больше и больше, а он молчал.

Наконец они вышли на улицу.

Стояла дивная ночь. В синем небе мерцали бесчисленные звезды. Ни огонька в старинных дворянских замках; ни живой души на ровном Страдуне, лишь гулко отдаются их шаги.

— Дубровник спит глубоким сном под тяжестью своего прошлого! — прошептал Дживо.

— Ох, ну и щиплет, ну и щиплет! — протянул капитан.

— Глаза? Да? — спросил юноша.

— Ничего, сто чертей на его голову, пройдет! — отозвался Васо. — Живой человек все вынесет, особенно такой, как ты, этакая сила…

— Да, сила! — подхватил капитан. — Слепая сила! Ха-ха-ха!

И пока они его провожали до дому, он несколько раз повторял эти слова.