Последние свидетели (СИ)

Но наш дом, к счастью, уцелел. В нем разместилась редакция какой-то газеты. Маму попросили временно пожить в другом месте. Она согласилась. В комнате, куда поселились, жила еще одна семья. Мама откуда-то принесла железную кровать, стол и табурет. Мне так хотелось, чтобы в комнате тикали часы, с ними веселей, но их не было. По вечерам топили чем придется железную печку, труба от нее выходила наружу через окно. За ночь печка остывала, и было холодно. Спали на соломенных матрасах, донимали вши. Мама меня купала подогретой водой, посыпала голову каким-то порошком и плотно заматывала. Она говорила, что нам-то грех на судьбу роптать, другие вон живут в погребах да в подвалах.

Ее приняли на работу в пекарню на улице Кирова. А меня-то оставить не с кем, вот и брала с собой. Я ей не мешала, играла себе в бытовке до конца работы, зато к вечеру иногда получала булочку. Один раз сильно простыла, кашляла, носом расхлюпалась, а мама подстелила фуфайку, уложила меня на печь, чтобы прогрелась. Я уснула, а она позабыла. Увидела, когда проснулась, да как закричит:

-- Слезай, Лидушка, быстрей, слезай!

Я с горячей печи сползла, а мама охает, себя ругает:

-- На кого ж ты похожа, прямо помидор спелый! Да что ж я, бестолковая, натворила!

Но все обошлось, и я выздоровела. Вскоре она определила меня в детский садик, только что открывшийся на углу улиц Пушкинской и Девятого января. Мама вначале заводила меня в садик, а потом спешила на работу. Работа у нее была посменной, из-за чего в садик приводила в разное время. Бывало, что садик еще не работал, и она оставляла меня сторожу. Приткнувшись в уголок, досыпала. Мама как могла выкручивалась, чтобы меня одеть и обуть. Помню, сшила пальто из куска белого с желтыми полосками одеяла. Ребята в садике из-за него дразнили меня арестанткой, но я на них нисколько не обижалась: сами одевались не лучше. Скоро нас переселили в дом на Среднемосковской улице: все дыры в нем позаделали, поставили двери, окна и вселили много семей. Теперь у нас была хоть и маленькая, да своя комнатка.

Мама говорила, что я росла послушной девочкой. Спали с ней вместе, и я слышала, как она перед сном молилась. Я тоже стала молиться и просить Боженьку, чтобы он уберег маму и вернул домой папу. Когда долго-долго глядела на висевшую в уголке иконку, мама спрашивала, о чем думаю.

-- Прошу Боженьку, чтобы папа вернулся и мы были вместе. Мама плакала, а я спрашивала:

-- Он придет?

-- Придет, доченька, придет. Может не завтра, но к весне уж точно. Недавно сон видела, будто идем с тобой по улице -- чистой такой, как до войны, нарядных людей вокруг много, и вижу, навстречу идет... -- Помолчав, спрашивала: -- Кто бы ты думала? -- Мама ждет ответа, улыбается, глаза светятся радостью. А мне и думать нечего, ясно, что папа в военной форме. Такие сны от нее много раз слышала.

Сколько себя помню, в то время всегда хотелось есть. А еды-то почти никакой, вот и терпела, как и все тогда терпели.

Мама разрешала иногда мне самой приходить из садика. Это если встретить из-за работы не могла. Но строго-настрого наказывала, чтобы я не заходила в развалины, там были мины, и их не все убрали. Когда я приходила домой, соседка тетя Сима удивлялась:

-- Неужели сама дошла?

-- Сама, -- отвечала ей на полном серьезе.

-- Во-он ты у нас какая! -- подхваливала, а вечером маме шушукала, что зря одну пускает, мало ли что в дороге может случиться, и рассказывала про разные истории со взрывами.

Как-то тетя Сима рассказала маме такое, из-за чего в ту ночь она долго не могла уснуть. Тетя Сима в Воронеж вернулась раньше нас, и ей вместе с другими женщинами, мужчин-то почти не было, пришлось вывозить трупы немцев из Кольцовского сквера. Горы трупов, вмерзших в снег. Женщины не хотели заниматься такой работой, но им давали выпить вина, и лишь тогда они стали освобождать сквер от трупов. Я их разговор подслушала и все хотела узнать у тети Симы, куда они вывозили эти трупы, да побоялась, а потом и вовсе забыла.

Как же мы с мамой ждали весну! Нам казалось, что с приходом весны жизнь станет совсем другой, во всяком случае не такой мрачной, какой была. Мама говорила, что за зиму я неплохо подросла и пальтишко стало совсем коротким. Она же ломала голову, в чем другую зиму дочурке придется ходить. Но меня это меньше всего волновало, ведь можно и полосатое поносить. Да и не особенно я подросла. Все это из-за валенок: мама отдала их подшить толстым войлоком, чтобы ногам зимой было теплей. Из-за подошвы и подросла. Весной и летом валенки не нужны, пальто тоже, можно в тапках побегать, а лучше без тапок, только, чтобы мама не углядела. Тапки она мне шила из своей старой сумки и все удивлялась, как быстро я их снашиваю.

Заболела мама и ее с работы увезли в больницу на левый берег. Тетя Сима меня успокаивала, что маму скоро вылечат, а я должна пожить у нее. За маму я сильно испугалась, думала, что умрет, а с кем я тогда останусь? Жить у тети Симы отказалась. Утром она обычно спрашивала:

-- Долго ночью ревела?

Я признавалась, что плакала, потому что хочу увидеть маму.