Последние свидетели. Соло для детского голоса

Их мать, тетя Аня, бросалась к ним в могилу… Ее вытаскивали…

В школу я пошел в рубашке из отцовской гимнастерки. Счастливый! У всех мальчиков, чьи отцы вернулись с войны, рубашки были пошиты из отцовских гимнастерок.

После войны отец умер от войны. От ран.

Мне не надо ничего придумывать… Я видел войну. Мне снится война… Я во сне плачу, что завтра придут и заберут нашего папу. В доме пахнет новым военным сукном…

А у меня самого уже внуки растут…

«Украсила я ее красными гвоздиками…»

Мариам Юзефовская — 1941 года рождения.

Сейчас — инженер.

Я родилась в войну… И за войну выросла.

И вот… Ждем с войны папу…

Что только со мной мама ни делала: стригла наголо, натирала керосином, прикладывала мазь. А я ненавидела себя отчаянно. Стеснялась. Даже во двор не выходила. Вши и чирьи в первый послевоенный год… От них мне не было спасения…

А тут эта телеграмма: отец демобилизуется. Пришли встречать на вокзал. Мама меня принарядила. На самую макушку бант красный привязала. На чем только держался — непонятно. И все дергает меня: «Не чешись. Не чешись». Зуд же нестерпимый! Проклятый бант, вот-вот отвалится. А в голове вертится: «А вдруг я отцу не понравлюсь? Он ведь меня еще ни разу не видел».

Но то, что произошло, оказалось еще хуже. Отец увидел меня и кинулся ко мне первый. Но тут же… На миг, на какой-то миг… Но я это почувствовала сразу… Кожей. Всем тельцем… Он будто отстранился… На одно мгновение… И так обидно стало. Так невыносимо горько. Что когда он взял меня на руки, я изо всех сил толкнула его в грудь. В нос мне вдруг шибанул запах керосина. А ведь сопровождал он меня всюду и везде уже год, я уже перестала его слышать. Уже привыкла. А тут услышала. Может, потому, что от отца так прекрасно и незнакомо пахло. Он был такой красивый по сравнению со мной и измученной мамой. И это ужалило меня в самую душу. Я сорвала бант. Бросила на землю. И наступила на него ногой.

— Что ты делаешь? — удивился отец.

— Твой характер, — смеялась мама, которая все понимала.

Она держалась за отца двумя руками, они и домой так шли.

Ночью я звала маму, просила, чтобы она взяла меня к себе в кровать. Я всегда спала с мамой… Всю войну… Но мама не отзывалась, будто бы она спит. Мне некому было рассказать о своей обиде.

Уже засыпая, я твердо решила, что убегу в детдом…

Утром отец подарил мне две куклы. А у меня до пяти лет не было настоящих кукол. Одни самоделки тряпичные. Бабушкины. У кукол, которые привез отец, глаза закрывались и открывались, двигались руки и ноги, одна пищала что-то вроде слова «мама». Мне это казалось волшебством. Очень дорожила ими, боялась даже на улицу выносить. Но в окошко показывала. Мы жили на первом этаже, посмотреть на мои куклы собирались дети со всего двора.

Была я слабая, болезненная. Вечно мне не везло. То лоб расшибу, то на гвоздь напорюсь. А то вообще в обморок шлепнусь. И дети меня в свои игры не очень-то брали. Я втиралась к ним в доверие, как могла, чего только не изобретала. Даже дошла до того, что начала подлизываться к Дусе, дочке дворничихи. Дуся была крепкая, веселая, играть с ней любили все.

Она попросила меня вынести куклу, я не удержалась. Правда, не сразу. Еще какое-то время сопротивлялась.

— Не буду с тобой играть, — пригрозила Дуся.

Это на меня подействовало сразу.

Я вынесла ту куклу, которая «говорила». Но поиграли мы с ней недолго. Из-за чего-то поссорились, дело перешло в петушиный бой. Дуся взяла мою куклу за ноги и ударила о стенку. Отвалилась куклина голова, а из живота выпала кнопочка.

— Ты, Дуся, сумасшедшая, — стали плакать все дети.

— А чего она командует? — размазывала по щекам слезы Дуся. — Как у нее есть папка, так ей все можно. И куклы, и папка — все только ей.

У Дуси не было ни отца, ни кукол…

Первую елку мы устроили под столом. Жили тогда у дедушки, жили тесно. Причем так тесно, что пустое место оставалось только под большим столом. Туда и поставили маленькую елку. Украсила я ее красными гвоздиками. Хорошо помню, как свежо и чисто пахла елка. Этот запах ничто не могло перебить. Ни мамалыга, которую варила бабушка. Ни дедушкин сапожный вар.

Была у меня стеклянная бусинка. Мое сокровище. Никак не могла найти ей место на елке. Хотелось устроить так, чтобы с какой стороны ни поглядеть — она сияла. Приладила на верхушку. Ложилась спать, снимала ее и прятала. Боялась — исчезнет…

Спала я в корыте. Корыто было цинковое, отливало синевой с морозными прожилками. Как его ни мыли после стирки, привкус золы, в которой стирали белье, так как мыло было редкостью, оставался. Мне он нравился. Я любила прижиматься лбом к холодным краям корыта, особенно когда болела. Очень любила раскачать его, как люльку. Тогда оно начинало предательски грохотать, и меня ругали. Корытом очень дорожили. Это была у нас единственная вещь, оставшаяся из довоенной жизни.