Последние узы смерти

В другом месте Валин проникся бы отвращением к одним солдатам, полюбил бы других. Здесь, на стене, слова «неприязнь», «любовь» звучали глупо, бессмысленно. Можно ли возненавидеть человека, который стоит с тобой рядом, обливаясь потом и раз за разом спасая тебя своим окровавленным копьем? Может ли он тебе нравиться? Эти слова здесь попросту неприменимы. Они для иного мира – того, где людям доступна роскошь выбирать друзей, где можно уйти от того, кто сказал или сделал что-то не так. К концу четвертого дня всем им было невозможно уйти, невозможно бежать, невозможно судить кого-то иным, не кровавым судом.

Все они прожили невероятно долго.

Одно дело слышать ургульское войско, чуять его в северном ветре, и совсем другое – видеть, как оно хлынуло по перемолотой в кашу земле, как тысячи и тысячи всадников с вонзающимися в небо копьями, с развевающимися за спиной волосами снова и снова бьются о стену. Весь первый день Валин ждал, что зрение откажет, что снова станет темно, как уже не раз бывало. Зрение сохранилось и даже стало острее, он теперь различал каждый шрам на лицах всадников. За долгие месяцы слепоты Валин забыл, что значит быть зрячим, как переполнен мир формами и движением, как забит ими от земли до неба и по всей длине горизонта. У него кружилась голова при виде всадников, разворачивающих коней перед новой атакой, чтобы накатить новой волной.

Урглулы бы разом закончили сражение, если бы не одно простое обстоятельство: пропал Балендин. После неудачного взрыва на холме он исчез с поля боя. Когда он не появился и на второй день, легионеры осмелились предположить, что взрыв его все же убил, хотя Блоха и слышать об этом не хотел. «Он жив, – сказал командир крыла, – и нам еще предстоит с ним схватиться. Радуйтесь, что пока бой идет на равных».

Валин не сказал бы, что на равных.

С личем или без лича, ургулы исчислялись десятками тысяч таабе и ксаабе, их женщины ни в стойкости, ни в злобности не уступали мужчинам, каждый был вооружен копьем и луком, у каждого имелось несколько заводных лошадей. Они штурмовали стену от рассвета до сумерек и отходили только с темнотой. Действовали без тонкостей и уловок. Скакали вдоль стены, вставая в рост на конской спине, и с криком перепрыгивали на укрепления, где их сбивали легионеры.

– Какой смысл? – обратился Валин к Хуутсуу после отступления ургулов на второй вечер. – Они могли бы построить осадные машины.

Он махнул рукой на лес.

– Стволов там хватит на тысячу катапульт, требушет, баллист. Чем гибнуть на стене, обстреляли бы нас за тысячу шагов, сровняли бы с землей.

Хуутсуу молча наблюдала за отступающими всадниками. А когда повернулась к Валину, в ее глазах горел отблеск звездного света. И каждое слово было прошито презрением.

– Сколько тебя ни закаляй, все равно ты рассуждаешь, как аннурец.

– Если бы твои соплеменники рассуждали, как аннурцы, они уже взяли бы стену, причем с меньшими потерями.

– Воюют не для того, чтобы захватывать стены.

– Тем не менее они очень стараются попасть вот на эту.

– Дело в том, как ее взять.

Валин склонился с гребня к кровавому месиву под стеной. Часть тел – те, что упали под конец дня, – выглядели почти целыми. У них могло недоставать руки или зияла рана на шее, но они еще походили на людей, на мужчин и женщин, способных, если бы не дыра в теле, стоять или отойти. С трупами, пролежавшими дольше, было хуже. За день сражения их втаптывали в грязь. Сотни подков разбивали черепа, перемалывали плоть, стирая человеческий облик. Вороны завершали дело. Валин покачал головой.

– Ты хочешь сказать, что потерять в бою тысячу-другую всадников – это хорошо?

– Лучше так, – ответила Хуутсуу, – чем сидеть за сто шагов, прятаться за машинами, ничем не рискуя ради смерти врага. Это не война, а убийство.

– Как будто ургулы почитают человеческую жизнь! Я побывал среди твоего народа, Хуутсуу. Я видел, чем они занимаются.

Она подняла брови. Валин изучал ее лицо – он так долго был лишен этой возможности.

– И что же ты увидел, Малкениан?

– Убитых вами мужчин и женщин – растерзанных на куски. Кровь.

– А ты, – не отставала Хуутсуу, искоса глядя на него, – подобного не делал? Не проливал кровь?

– Проливал, конечно, – сказал он, и в памяти яснее ясного встал день сражения, горящая в жилах кровь, поднимающийся и опускающийся топор. – Но я не скажу, что это хорошо.

– Бывает война священная, – сказала Хуутсуу, – а бывает низкая. Я отвернулась от своих, встала против этого лича, потому что он проливает кровь без борьбы. Он, как ваши генералы со своими машинами, убивает, ничем не рискуя. Разве тебя не так воспитывали? Не тому учили?

– Это разумно, – уперся Валин. – На войне опасностей хватает и без дурацких выходок.

– Ваша война бледная и уродливая, – покачала головой ургулка. – Извращение. Вы зовете себя цивилизованными, а посмотри, за что вы воюете: за границы, за власть, за богатства…

– А вы за что?

– Ни за что. Сама война – служение богу.

– Мерзкое служение.