Последние узы смерти

Он не знал, говорит она о новом плене, о божестве в себе или о присутствии Кадена. Возможно, обо всем разом. Он искал, что сказать, чем объяснить все, что сделал и чего не сделал. И не находил.

– Мне жаль, – сказал он.

Слово было слабым, как ночной ветерок, но из всех слов на свете одно это казалось сейчас правдой.

Тристе покачала головой.

– Может, надо было им уступить, – сказала она. – Присягнувшим. Пусть бы убили нас, и конец.

Каден вгляделся в ее лицо:

– Впервые слышу, как ты предлагаешь сдаться.

– А за что мне бороться? – спросила Тристе.

В словах была горечь, но тихая: огонь наконец прогорел.

– За это? – Она обвела рукой небо и камни, затем указала на свою изодранную кожу. – За это? Та бессердечная тварь, убийца, в одном права. По крайней мере в одном: Мешкент, если захватил тебя в свои когти, уже не выпустит.

– Слишком долгий путь ты прошла, чтобы просто умереть.

– И ты тоже, – ответила она. – Можно было нам просто остаться в том шатре. В твоем монастыре. Пусть бы Мисийя Ут порубил нас своим широким мечом.

– Не пришлось бы столько бегать, – согласился Каден.

– Много чего не пришлось бы, – кивнула Тристе. – Как ты думаешь, сколько из-за нас погибло людей?

– Не знаю.

– А за что?

– Не знаю.

Тристе наконец взглянула на него.

– Ты так и не сказал, – заговорила она, – почему вообще вернулся в Аннур.

Каден отвел взгляд от темной пропасти неба, чтобы взглянуть на нее:

– Я едва не отказался возвращаться. Отчасти меня уговорил Валин. – Он покачал головой. – Тогда казалось, так будет правильно.

– Правильно сражаться с людьми, которых ты даже не знаешь, за трон, на котором не умеешь сидеть?

Каден долго не отвечал. В лунном свете он мало что видел, кроме ее глаз: двух блестящих точек за путаницей темных волос. Ночь скрыла прорезанные ишшин шрамы, скрыла пьяную остекленелость взгляда, и сейчас ее легко было принять за ту девочку, что год назад попала в Ашк-лан. Тристе тогда была так растеряна и испугана – еще больше Кадена, но она была… живой, пылала решимостью и, что уж вовсе невероятно для девушки, похищенной у матери и брошенной через весь континент к ногам императора, – была полна надежд.

Каден вспомнил, как она накинулась на Пирр Лакатур, когда та убила Пирума Прумма. «Кто ты такая, – негодовала она, – что решаешь, кому жить, кому умирать?» Он вспомнил, как она бежала по горам, не отставая от монахов. Конечно, она черпала силы в скрытой внутри богине, но от боли страдало ее тело. Богиня не избавила ее от тяжести в мышцах, не пощадила ее изодранных, окровавленных ступней. И даже такая побитая, она сыграла свою роль в спасшем их всех замысле, не испугалась изменников кеттрал и похитившего ее из дома лича.

Надежду вырезали из нее ишшин, но не только ишшин. Ее отнял сам Каден, сказав правду об отце и матери и снова, когда загнал Тристе в темницу Копья Интарры. Сколько бы зла ни причинили ей ишшин, он был не лучше. Девушка вынесла насилие от врагов, но насилие того, кого считала другом, сломило ее дух.

– Привычка – это цепь, сковывающая десятки тысяч, – процитировал Каден мудрость хин.

Тристе отломила от каменной полки кусок, покатала в руках и швырнула вниз. Он канул в бесконечную тишину, как в бездонную пропасть.

– Не было у тебя привычки сидеть на троне. Тогда еще не было. Когда я впервые тебя увидела, ты мне показался… – Она сбилась, не договорила.

– Была привычка действовать и привычка думать. Я никогда не сидел на троне, но рассудил, что Аннуру нужен император. И что миру нужен Аннур. Малкенианы правили столетиями, и эту мысль я тоже получил по наследству. Монахи пытались отучить меня от привычки рассуждать. Не сумели.

– Вот бы они и меня отучили, – пробормотала Тристе. – Я всегда верила, что мать меня любит.

Она прижала к груди стиснутые кулаки, словно удерживая в них невидимую драгоценность. Ее била дрожь.

– Может быть, и любила.

– Она меня ему отдала, – зашипела Тристе. – Адиву. Она меня выдала.

Слова падали камнями, будто мысль о предательстве рвала ее изнутри. Девушка испустила долгий дрожащий вздох.

– Правы были твои монахи. От наших привычек одни несчастья. Мы ими сами режем себе грудь, как клинками.

Впервые после бегства из оазиса Каден позволил себе вспомнить Рампури Тана. Он словно заново увидел, как старый монах, скрежеща переломанными костями, поднимает накцаль для последнего удара. Тан, спасавший его от засады аннурцев, обучивший его ваниате, оставшийся в Мертвом Сердце, чтобы прикрыть его бегство. Тан, так долго привыкавший к жестоким обычаям ишшин и все же отыскавший путь к свободе. Даже Тан с его твердым неколебимым взглядом, с его каменным разумом в последние дни увидел, что мир пошатнулся.

«Каменный разум».

Каден обдумал пришедшую ему мысль. Да, подходит. Разум, любой разум, подобен горам и утесам, вырубленным из камня земли неуловимым движением, обтесанным дождями и ветрами и не способным себя изменить.

Каден долго молчал, прежде чем возразить девушке: