Последний

Положение мое было крайне затруднительным, но сонливость восторжествовала и над затруднительностью положения. Я отдался на волю судьбы.

Через несколько минут мальчуган принес от «пани винокурши» тюфяк, благоухающую простынку, атласное одеяло и две большие подушки и устроил мне великолепное ложе у закоптелой, как старый фонарь, печки с трещиной от дверцы до верхнего карниза. Минутой позже я уже лежал, закутавшись в одеяло «пани винокурши», и тотчас бы уснул, если бы не стук в дверь…

— Кто и зачем? — проворчал угрюмо аптекарь.

— Это я, вельможный дохтур…

— Сам приду, изверг, сам у вас буду, говорю тебе… не лезь.

«Доктор…» — думал я. Я присматривался к нему сонными глазами. Маленький, сутулый, с ушедшей в плечи головой. Длинные седые волосы падали ему на плечи; он зачесывал их набок, открывая почти юношеский, удивительно красивый лоб. Желтоватые длинные усы свешивались по обеим сторонам рта со скорбно опущенными уголками. Трудно было определить его возраст: лицо человека в расцвете сил, а волосы — белые как снег, в покрасневших угасших глазах — выражение вечной угрюмости, в движениях преждевременная дряхлость…

Одет он был в коричневый кафтан до колен из грубого крестьянского сукна и в широкие, из материи, не знающей износа, штаны, как юбка прикрывавшие сапоги на высоких каблуках (секретом изготовления которых владеют теперь лишь немногие мастера сапожного искусства). Из бокового кармана кафтана свешивалась серебряная цепочка от часов.

Он внезапно обернулся и окинул меня пронизывающим, насмешливым взглядом.

— Ножки, наверное, распухли после вальсиков и мазурок? а — а?

— Нет, почтеннейший…

— Ха — ха! Весело жить на свете: винцо, танцы. А почему бы нет?.. Только шевельни пальчиком — ан, все, что душе угодно… Откуда вы?.. Верно, из Варшавы?

— Ага.

— Приданое, видно, не дает покоя… — шепнул он тише.

— Что вы изволили сказать, почтеннейший?

— Прощайте! — крикнул он, торжественно раскланиваясь.

— Прощайте!

Он хлопнул дверью так, что в окне зазвенели красновато — зеленые стекла.

Солнце всходило. Бледные серые лучи его с трудом проникали в мое убежище, словно им приходилось пробиваться сквозь толщу воды. Стены комнатушки, по- видимому, были когда-то оклеены старинными обоями с большими голубыми цветами, — теперь тут и там свисали клочья бумаги, покрытые толстым слоем пыли, служившие плац — парадами для целых когорт тараканов. Над кроватью доктора либо аптекаря, кассира либо просто «Репы» висели на гвоздях два старых сюртука с засалившимися воротниками, обращенные к зрителю фантастично разорванной подкладкой. У изголовья стоял маленький столик, на нем лежала какая-то книга. Я протянул руку: это был старый, разорванный и заклеенный, перепачканный и помятый — словно его собаки трепали — томик стихотворений Адама Мицкевича.

Через минуту я заснул богатырским сном, несмотря на удушливые запахи, тарахтенье, скрип ворота и топот по лестнице чьих-то титанических ног.

Сколько я спал — не знаю. Меня разбудило громкое хлопанье дверью.

В комнатушке было опять темно, совсем темно. По- видимому, я проспал весь день, до самого вечера. Аптекарь громко топал ногами, зажигая маленькую лампочку, и что-то зловеще бормотал. Затем он опустился на колени возле своей кровати и стал читать молитву, набожно вглядываясь в свои сюртуки, громко и отчет — ливо произнося слово за словом. Окончив молитву, он стал бить себя кулаком в грудь и щемяще печально, уже почти шепотом повторять:

— Боже, будь милостив ко мне, грешному, боже, будь милостив…

Стремясь избежать разговора с чудаком, я зажмурил глаза, делая вид, что сплю. Тем временем он встал с колен и начал расхаживать по свободному от мебели двухаршинному пространству.

— Ну — ну, не прикидывайтесь, будто спите! Я ведь отлично вижу, что не спите! За целый день можно было выспаться! Ночь уж, десять часов… Панна Ядвига за обедом справлялась о вашем здоровье…

— Панна Ядвига?

— То-то! Та самая, у которой тридцать тысяч приданого, — запищал он фальцетом.

Он прошелся снова по комнате, стал надо мной, наклонил набок голову, скрестил на груди руки и спросил:

— Соблаговолите, сударь, поставить меня в известность, кто… собственно, кого я имею честь у себя принимать?

— Я… я новеллист.

— Не слыхал. Что это за профессия? Инженер какой-нибудь новомодный?

— Нет, литератор.

— Ли — те — ра — тор? — проскандировал он и уселся от удивления на кровать. — Тут, в Рымках, литераторов еще не видывали. Во имя отца… милостивый государь, вы, поди, в газетах разбираетесь… вы должны знать, на какой номер выпал главный выигрыш последней варшавской лотереи?

— Не знаю; я…

— Видите ли, дорогой мой, ведь я уже десять лет участвую во всех лотереях.

— И выигрывали?

— Ни разу, ни гроша! Никогда! Зато уж, если выиграю, то сразу двести тысяч! Хе — хе…

— Вы давно уже живете в Рымках?

— Десять лет. Но посудите сами, что за фатальность! Вот, глядите, сколько тут невыигравших биле — тсв… — Говоря это, он выдвинул ящик столика и с внезапным оживлением стал показывать мне пачки лотерейных билетов разной формы и цветов, перевязанные шпагатом.