Последний

— Вот наша, варшавская, вот брауншвейгская, вот саксонская, венгерская — и ничего, голову на отсечение, ничего!

— Очевидно, вы стремитесь раздобыть солидный капитал, чтобы…

— Чтобы купить фрачишко, узкие невыразимые и скакать по салонам? — застрекотал он со злостью. — У вас у всех теперь одно на уме: солидный капитал… Пить, есть, веселиться — ваш девиз!.. Люди исчезли, испарились, как камфора, все оподлилось. Стоило для такого сброда… чтоб вас… Я ведь вижу, смотрю, наблюдаю, щупаю: а ну как встречу стоющего человека? Никого! Все одинаковы! Этакая молодежь — и шляхта, и не шляхта… Джентльмены в модных фраках…

— Однако в чем, собственно, дело?

— Вы даже не догадываетесь, в чем дело, милый мой? Ни в чем… Ни в чем, пся крев!

Он метнул на меня испепеляющий взгляд, быстро разделся, бросился на свою кровать и повернулся ко мне той частью тела, название которой ни в коем случае не может быть упомянуто в рассказе, предназначенном для печати. Я решил обидеться на этого наглеца; он сопел… я засопел тоже. На столе немилосердно коптила едва тлевшая лампочка, движение в винокурне прекратилось, все стихло.

Аптекарь вскоре захрапел; я заснуть не мог.

Около полуночи я услыхал в коридорчике чьи-то шаги и покашливанье. Кто-то шарил по двери в поисках ручки, наконец, нашел ее и, раскрыв дверь, остановился на пороге.

Это был крестьянский парень лет восемнадцати, в овчинном тулупе. С минуту он осматривался, сняв шапку и отбросив пятерней волосы со лба; потом ударил шапкой оземь, неведомо кому отдавая поклон, и сказал:

— Слава Иисусу… Дохтур дома.

«Репа» тотчас же проснулся.

— Ну? — спросил он, усевшись на своем ложе.

— Я из Мыслова, вельможный…

— А что там?

— От Яцека Зелинского.

— Не лучше ему?

— Нет.

— Колики схватили?

— Схватили.

— Не говорит?

— Хрыпит, и все тут.

— Разве в городе нет доктора? Вечно вам до меня нужда! Лошади у тебя есть?

— Нету у нас коней-то, вельможный пан…

— Поди, болван, вниз, на конюшню, да скажи Валеку, пускай запряжет чалую в санки. По льду проскочим?

— Знамо дело!

Парнишка исчез в мгновенье ока. «Репа» поспешно оделся, нахлобучил шапку и, приготовив какие-то порошки, вышел.

Вернулся он только под утро, когда в винокурне снова начались движение и суматоха.

Он вошел в комнату запорошенный снегом, промокший…

— Мужик здоровенный, что бык… Вообразите, сударь… казалось бы, не глупый… При мне скончался, — говорил он с тоскою. — Приезжаю… Воспаление легких в последней стадии. Баб штук восемь вокруг… совещаются. В избе живут две семьи, детей с десяток, духота, грязь… Коморник [4] он, сударь, понимаете… нищета. Упал в воду, рыбу ловил в сочельник, промок до нитки, да так и работал до вечера. Осматриваю его, а сам засовываю руку под подушку: так и есть, бутылка сивухи, самое верное лекарство! Ну, и как тут быть? Что станешь делать? Темнота, боже мой, темнота!..

Он начал ходить по комнате, похрустывая пальцами. Внезапно он остановился.

— Вас, сударь, наверное удивляет такой доктор, — живет, дескать, в винокурне и водку продает «из подвала»?

— Меня нисколько не удивляет доктор, который что-либо продает.

— Я не шарлатан. Я был, милостивый государь, на третьем курсе нашей еще Медицинской академии почти кончал… Как вдруг… тут… одно к одному… Вот и пришлось мне прогуляться [5]. Пятнадцать лет… немало времени… Потом я учился у одного врача в Иркутске, особо налегал на химию и… вот… практиковался на разной бедноте… Долгая наука… печальная наука… Ох…

Я уселся на своем тюфяке, старик присел на сломанную кровать и, скручивая толстые папиросы, стал рассказывать долгую, жуткую, мучительную, бросавшую в дрожь историю тех пятнадцати лет…

Он кончил только тогда, когда нас позвали к чаю в усадьбу.

* * *

Панна Ядвига находилась под влиянием Репковского, что было даже слишком очевидно; в какой-то степени она была его ученицей — думала как бы по его указке, разделяла его взгляды. Но, однако, это не помешало ей четыре месяца спустя— 14 мая — стать моей женой. Мне вспоминается доктор, облаченный во фрак, при белом галстуке, не сводивший из-за чьих-то плеч красных глаз с подвенечной фаты Ядвиги во время церемонии венчания…

Через неделю мы уезжали из Рымок в долгое радостное путешествие. Вокруг экипажа толпилось десятка полтора людей с заплаканными глазами. Репковский с непокрытой головой, в парусиновом пиджачке стоял, держа в руке бутылку, и заставлял нас, сидящих уже в экипаже, — выпить в последний раз. Он кричал, размахивал руками, от чего-то предостерегал нас, читал нравоучения, тут же безо всякого основания выдрал за уши мальчишку — буфетчика и поминутно отворачивался в сторону сада, дергая себя за ус.

— Не забывайте «Репы», панна Ядвига, панна Ядвиня! Не верь во все эти позитивизмы [6], эх, Ядвиня!

Экипаж тронулся, но сразу же остановился. Кто-то из родителей, отец или мать, жаждали сказать еще что-то, взглянуть на нее… Наконец, мы тронулись, сопровождаемые всеобщим плачем.