Последний

Сурово поглядывая на меня, Репковский шел около экипажа и говорил то сам с собой, то с нами, — потом внезапно махнул рукой и двинулся большими шагами в сторону винокурни с непокрытой опущенной головой.

* * *

24 декабря следующего года я высадился в час дня на станции С., нанял одноконный возок и поехал в Рымки. Крупный конь несся во весь опор, небольшие кованые санки летели по накатанному пути, колокольчик стонал, едва слышный в вое вихря, срывавшего с пашен снежную пыль. Я плотнее прикрылся пледом…

Вот надвигается лес, одетый инеем, повитый мглою, темно — пепельный… удивительно фантастичный.

Мы стремительно въезжаем в темную, как коридор, лесную аллею, — колокольчик жалуется все громче.

Тихо в лесу. Березы, убранные в иней, похожи на узоры, какими мороз разрисовывает оконные стекла, а ели, неизвестно почему, напоминают когда-то виденные красивые женские головки с усыпанными пудрой полосами… Среди них проплывает и ее незабвенный лик!..

Вот, еду один: Ядвига осталась навсегда на живописном кладбище в Меране!

Как это случилось?., когда?.. — Она неожиданно заболела, велели везти туда…

И сердце мое начинает раздирать страшная, неотвязная, неотступная, неизлечимая, как рана, скорбь. Я еду по воле странного каприза, который направляет мои поступки с момента ее смерти, чтобы отдать горестный отчет родителям, — а скорее, для того только, чтобы сильнее растравить себя воспоминаниями о былом счастье.

Полную чашу его я испил в объятиях этого прекрасного, доброго и чистого существа, — той, кого я несказанно любил живою и кого чту неутешною скорбью.

Вот они, бедные, одинокие, старые придорожные тополя, вот далекие волны леса, деревни…

Спускались сумерки, погружая все, что можно было объять глазом, в безбрежную стихию синевы. Мы миновали деревню с хатами, занесенными снегом по самую крышу, — из окон на дорогу падали снопы света. На замерзших стеклах вырисовывались тени взрослых и детские головки. Сочельник!..

Я приехал в Рымки поздно ночью. В усадьбе было уже темно, чему я был рад, потому что хотел хотя бы на несколько часов отдалить встречу с родителями покойной.

Я решил провести ночь у Репковского. Итак, я взобрался хотя и по знакомым, но всегда опасным ступенькам на второй этаж.

В комнате «Репы» раздавались чьи-то громкие голоса. Я отворил дверь: на кровати сидел полуодетый доктор, а над ним склонялась огромного роста старуха, в которой я признал дворовую Пырчакову.

— Пей же, барин… пока не осерчала! — увещевала она.

— Пошла ты прочь, гарпия! Пошла прочь!

— Доктор, а как самому пришлось лекарство пить, то как ребенок глупый-

— Никакого проку мне от этого digitalis[7] не будет, пойми ж ты, большая медведица! Знаю я, что делаю…

— И — и-и, буду я там шутки шутить!

Она схватила доктора за руки, повалила на кровать и насильно влила ему в рот лекарство. Старик проглотил и, лежа без движения, с горящими глазами, ворчал:

— Погоди ж, погоди, барышня, уж я тебе покажу!

Я подошел к нему. Он взглянул на меня с ужасом и стал теребить одеяло. Покраснел он до корней волос.

— Чего двери не запираешь?.. Ко мне тут чужие люди входят, злые люди! На чужбине надо было ее схоронить? У себя места не нашлось?!. Стыд, срам! Такое сердце в чужой земле закопать… позор! Приданое в карман, ну а балласт можно на дороге оставить…

— Не мучьте меня, господин Репковский, не оскорбляйте…

Он заморгал и стал всматриваться в меня. Слезы капали ему на усы.

— Своими руками вынянчил… Одна — единственная она меня понимала. Остался я, что пес! Кажется мне, будто вокруг меня иностранцы, языка которых я не понимаю… Она одна…

— Что с вами?

— Сердце у меня давно уже больное… порок. Теперь ноги опухли: не сегодня — завтра отек разовьется, и окачурюсь. Да оно и лучше!

Разговаривая, он понемногу засыпал; потом снова пробуждался, поводя вокруг сонными глазами.

У него начались галлюцинации. Поминутно ему казалось, что стучат и в комнату входит какой-то Борух Эйзенберг — коллектор.

— Выиграл! Сразу двести тысяч!.. Двадцать пять тысяч… на это! Двадцать тысяч… на это! Десять… на это… на книжки для мужичья…

На мгновенье он широко открыл глаза, вглядываясь в меня:

— Муж Ядвини… ага! Прошу вас, положите мне в гроб эту книжку… сосновый гроб из четырех досок, мужицкий… в кафтане меня схороните. Ничего не сделал, все проиграно, умираю подло… в позоре.

И снова голова его упала на грудь.

Я сидел подле него, исполняя этот долг дружбы во имя моей Ядвиги.

Около полуночи он опять приподнялся, притянул меня к себе и, целуя в лоб, зашептал:

— Твою жену, Ядвиню… ты не сердись, прости… я любил, старый дурак, как мальчишка!.. Любимица она была богов… поэтому безвременно угасла… ох, боже!

Едва державшаяся голова его опустилась на подушку, он, как рыба, открывал рот, ловя воздух.

Несколько дней спустя я шел за гробом старого доктора. Рядом со мной шла кучка мужиков в огромных, невыносимо зловонных тулупах.

В этот день у меня был сильный приступ мигрени…