Последний апокриф

Строго по команде, чеканя шаг, они подходили к Дурынде и, становясь на колени, трижды целовали глянцевые щеки его сапог, после чего с особым благоговением опускали в искомую шляпку краденые жемчужины.

Маруся, однако, когда ее позвали по имени, и бровью не повела (не в пример другим членам продажного сообщества!).

Густая, недобрая тишина повисла над Пятачком.

Глупые галки на ветках – и те заткнулись и замерли.

Вольный обычно кладбищенский ветер – тоже ослаб и притих…

Наконец Падаль перднул и вяло поинтересовался:

– Кто знает меня – тот пускай поднимет руку!

Понятно, судя по лесу взметнувшихся рук, Дурынду все знали, и знали не понаслышке.

– Кто еще не признался – убью, – как бы так, между прочим, пообещал сутенер, целясь кольтом в тяжелую тучу над головой.

– А кто если признался – что будет? – доставая с груди жемчужину с голубиное яйцо, живо поинтересовалась Вераська.

– А тебе, мля, известно, что я бы тебя, кабы если бы ты? – спросил Падаль тихо.

– Я знаю, что если бы я, то ты бы меня! – простонала Вераська тихо же, ужаснувшись.

– Гляди в другой раз! – предупредил он ее и, как говорится, в сердцах произвел предупредительный выстрел в небо.

Секунду спустя наверху прогремел страшный гром и на грешную землю подстреленной куропаткой упали ветер с дождем…

130 …Вымокшие насквозь и продрогшие до костей, двое и попугай выбрались, наконец, из колючего кустарника на залитую лунным светом поляну с чертополохом.

– Собачья, однако, погодка! – беззвучно чихнув, простуженно пробормотал крупье (первое и неукоснительное правило казино – неслышно чихать, чтобы клиент не подумал, что тут на него чихали!).

– С-сырость, с-сомнение, с-смерть! – дрожа, как воробышек, согласился попугай.

– Согласитесь, что все кары Божьи сошлись сегодня на наши несчастные головы! – пожаловался Джордж, подставляя дождю кровоточащее лицо.

Иннокентий бережно прижал продрогшую птицу к груди.

– Эх, кто бы сказал, в чем Божий Промысел! – с неожиданной силой вопросил крупье.

– Божий Промысел – в Промысле Божьем! – немедленно откликнулся Конфуций (его на минуточку вдруг потянуло пофилософствовать!).

На что Джордж, опять же, невесело признался:

– Я лично себя ощущаю едва ли не Лиром!

– Кем ты себя ощущаешь – то ты и есть! – воскликнул попугай.

Внезапным порывом ветра с дождем принесло чью-то грязную ругань.

Джордж было метнулся испуганным зайцем в кусты – но, устыдившись, впрочем, минутной слабости, вернулся за Иннокентием и решительно увлек его за собой по тропинке, протоптанной среди могил.

– Ни минуты покоя измученной душе! – пожаловался он.

– Покой нам лишь снится! – полностью с ним согласился попугай.

И пространство вокруг опять озарилось всполохами взрывов…

131 …Падаль лениво сошел со скамейки и неторопливо приблизился к стоящей по стойке «смирно» Марусе.

Они были вдвоем, наедине с разбушевавшейся стихией (остальных проституток он отпустил по рабочим местам!).

Мутные струи дождя ей застили взор – она же, похоже, этого не замечала.

– Ты меня огорчаешь, шалава, – медленно произнес сутенер.

Маруся молчала (говорить не хотелось!).

Порфирий неспешно нюхнул кокаина и как содрогнулся.

– Где выручка, падла? – спросил он, медленно наливаясь яростью и тоской.

– Не выручала, – подняла глаза и с вызовом бросила Маруся.

По ближайшей ольхе вдруг ударило молнией.

Ольха тотчас вспыхнула синим пламенем.

Тот огонь даже ливень не мог погасить…

И тогда Падаль тихо, в последний раз, по-хорошему предложил проститутке подумать.

Но она даже думать не стала, но впервые, не заботясь о последствиях, натурально плюнула ему в лицо.

Он не стал утираться и врезал ей раритетным кольтом по голове.

Она так и рухнула в лужу – будто ее подкосили.

Стихия, как раненый боров, ревела над Пятачком…

132 …В воздухе пахло грозой и угрозой.

Пользуясь минутной передышкой между взрывами, Джордж омывал Иннокентию раны.

Если он о чем-то и сожалел в эту минуту (помимо рухнувшей в одночасье сладкой жизни!) – так это об отсутствии перевязочных средств и антисептиков для Иннокентия.

– Я допускаю, – негромко возмущался он, поливая несчастного водой из ржавой баночки из-под шпрот, – что можно в кого-то выстрелить разок, другой или третий, но так, извините-подвиньтесь, чтобы сто двадцать пять пуль подряд!

– Я даже видел, представьте, это собственными глазами! – отозвался сверху Конфуций.

– Но – за что? – вопросил Джордж голосом, полным недоумения.

– За любовь – за что же еще! – как само собой разумеющееся, констатировал попугай.

– Не понимаю! – действительно недоумевал крупье.

Лежа пластом под липой, на илистом берегу Стикса, Иннокентий наблюдал за бегущими по ночному небу пепельными перистыми облаками.

Тяжелым, размеренным боем забили старинные куранты кладбищенских часов.

На деревьях противно закаркали вороны.

– Я сбился со счета! – в сердцах пробрюзжал попугай.

– Хотите знать время? – подняв голову, поинтересовался Джордж.

– Хотел, но теперь не хочу! – как отрезал Конфуций.

– С некоторых пор я, лично, – признался крупье, – стараюсь про время не думать и не замечать…