Последний Бес. Жизнь и творчество Исаака Башевиса-Зингера

— Прежде всего, мои книги переведены не на 50, а на 16 языков, — последовал ответ писателя. — Я сказал об этом во время одного из интервью, однако в текст публикации вкралась ошибка и вместо слова «шестнадцать» было напечатано «шестьдесят». До сих пор мне приходится извиняться за эту опечатку. Но может быть сейчас и в самом деле число языков, на которые переведут мои книги, достигнет 60. За свою жизнь мне часто доводилось наблюдать, как самая большая, нелепая ложь вдруг становилась правдой. Что касается пишущей машинки — уже много лет в мире не производят машинок с идишским шрифтом — только с ивритским. Я боюсь, что даже всей Нобелевской премии не хватит на то, чтобы приобрести две новые машинки с идишским шрифтом. Потому я и обращаюсь с телеэкрана к тем, у кого есть такая машинка, и она ему не нужна — может быть, он согласится подарить мне ее. Моей машинке исполнилось уже 43 года, и за это время она превратилась в строгого литературного критика. Каждый раз, когда я пишу что-то, что ее не устраивает, она начинает выделываться. У нее заедают буквы. Я отсылаю ее к мастеру, но тот уверяет, что с машинкой все в порядке и она отказывается у меня работать исключительно по принципиальным творческим соображениям.

В зале раздался громкий смех и снова грянули аплодисменты.

Последний вопрос выпало задавать высокому, стройному шведу, всем своим обликом вызывавшем воспоминания о викингах. Но, как ни странно, он задал «чисто еврейский вопрос» — что Исаак Башевис-Зингер думает о сделанном Мартином Бубером[54] переложении сказок и истории рабби Нахмана из Бреслава?

— Рабби Нахман из Бреслава был удивительным человеком и одним из величайших рассказчиков в мире, — ответил Зингер. — Профессор Мартин Бубер, открыв его для себя, решил творчески переработать истории рабби Нахмана. Но профессору Буберу не стоило этого делать, потому что крайне важно, чтобы истории рабби Нахмана из Бреслава остались именно в том виде, в каком он их сочинил. Знаете, однажды ко мне пришел молодой человек, который хотел, чтобы я прочитал написанную им книгу «Все пьесы Шекспира, улучшенные, расширенные и переработанные Нахумом Горовицем»…

Продолжить Зингер не сумел: казалось, стены зала вот-вот рухнут от грянувшего хохота.

— Боже упаси, я не хочу сравнивать профессора Бубера с тем самым Горовицем, — произнес Зингер, дождавшись, когда публика отсмеется. — Единственное, что я хочу сказать: рассказы, притчи и сказки рабби Нахмана из Бреслава так прекрасны потому, что именно он, а не кто-то другой рассказал нам их…

На этом встречу с лауреатом Нобелевской премии Исааком Башевисом-Зингером объявили законченной.

— Знаете, — признался потом писателю один из ее участников, — давно я уже не получал такого удовольствия. И еще одно я знаю точно: еще никогда в этом зале за всю его историю так искренне не смеялись…

* * *

На следующее утро, придя в киоск, чтобы купить свежий номер «Нью-Йорк Таймс», ее постоянные читатели не поверили своим глазам: на первой странице газеты вместо привычной латиницы были выведены витиеватые еврейские буквы — первые фразы Нобелевской лекции Башевиса-Зингера. А почти всю первую полосу газеты «Форвертс» занимал набранный гигантским шрифтом длинный заголовок передовицы Вебера — «Башевис-Зингер открыл свою Нобелевскую речь на идиш!!!»

Сам Башевис-Зингер в то субботнее утро вместе с четырьмя другими лауреатами-евреями был приглашен на утреннюю молитву в реформистскую синагогу Стокгольма. Нужно заметить, что это, с еврейской точки зрения, было довольно двусмысленное приглашение. И дело не только в том, что многие не только религиозные, но и светские евреи не признают реформистский иудаизм, считая его профанацией подлинной еврейской веры. Дело заключалось еще и в том, что само это приглашение означало, что все лауреаты должны были нарушить законы соблюдения субботнего покоя — ведь добираться до синагоги надо было на машине, а иудаизм категорически запрещает любые поездки в субботу. И, тем не менее, все лауреаты-евреи приняли этого приглашение, за исключением профессора Капицы — но тот, разумеется, отказался от него отнюдь не по религиозным соображениям.

Но если два профессора-еврея сделали это, так как давно уже оторвались от своих национальных корней и не имели никакого представления об иудаизме, то Башевис-Зингер, разумеется, не мог не знать о том, что разрешено и что запрещено еврею в субботу. И, несмотря на это, спокойно сел в «вольво» и отправился на ней вместе с сыном в синагогу — так Зингер еще раз продемонстрировал себе и всему еврейскому миру, что он не собирается исполнять «внешние», как он их называл, предписания иудаизма.

В синагоге всех лауреатов, само собой, ждал восторженный прием со стороны ее прихожан — гостей пригласили подняться к чтению Торы, и каждый раз, когда один лауреат Нобелевской премии сменял у священного свитка другого, синагога взрывалась аплодисментами. Зингера как коэна, потомка первосвященника Аарона, вызвали к Торе первым.