Последний бой Пересвета

Ручеёк вертелся на дне ямы, сверкал безумными глазами, вздымая копытами землю. Яков схватил уздечку, пытался угомонить его, ласково уговаривая. Факел и огниво угодили прямехонько на седло. Почувствовав удар, Ручеёк внезапно утих, словно смирился со своей участью. Яков зажёг факел, осветил стены и дно ямы.

– Посмотри, Никитка! – изумился Яков. – Тут, на дне, кострище! Зачем?

– Сказано ж было, – бурчал Севастьян. – Не для волков яма вырыта. Это человечье жило.

Яков осветил злую морду Ручейка, горелые головешки у него под копытами, земляные стены ямы. Слева от себя, под-над днищем ямы он узрел чёрную дыру лаза.

– Если решишься полезть в дыру, будь осторожней. Когда рязанцы в своих землянках подолгу не живут, там селятся барсуки – кусачие и шибко вонькие твари. – Никита говорил так уверенно, словно стоял рядом с Яковом, на дне ямы. – Едва татары нагрянут, рязанцы по таким вот ямам расползаются, пережидают. Ты в дыру-то не лезь, незачем. Припасов там не сыскать, рязанцы их с собой прибирают.

Дружно стараясь, они сумели извлечь Ручейка из ямы до наступления темноты. Умный конь присмирел, стоял над ямой, опустив книзу пёструю морду, смотрел виновато.

Ночевать пришлось тут же, над ямой, тщательно стреножив и привязав коней. Обойдя окрестности, Прохор обнаружил не одно подземное жилище и не два. На окраине небольшого леска, недалеко от узкого в этих местах русла Дона расположился подземный город немалых размеров.

– Сказывал мне дядька, – припомнил Яков. – Как прожил в такой вот землянке целую зиму. Больной лежал, раненный, но ничего, выжил…

* * *

Наутро, ещё до рассвета снова пустились в дорогу. Шли по-над руслом узкой речки-переплюйки, именуемой Доном. Такую речку Ручеёк запросто преодолел бы вброд, играючи. Но конь даже не помышлял об играх, перестал куролесить, побывав в тайном жилище рязанского народа. Шёл себе смирно, след в след за гнедым Рустэмом.

– Скоро, скоро Дон станет шире, – бормотал Никита. – Тогда и поплывём себе в нужную сторону, если до того рязанцы нас не прирежут.

– Зачем нас резать? – изумлялся Яков. – Мы ж не татары, с ними не воюем…

Никита отвернулся, сплюнул брезгливо и, возвысив голос, добавил:

– Эй, Прохор, прячь гусли! А ты, Севастьян, заткни рот краюхой.

На третий день пути, вобрав в себя Мечу, Дон перестал быть речушкой-переплюйкой, но всё ж оставался поуже Москвы-реки. Никита спешился. Он долго шёл берегом, ведя коня в поводу. Долго высматривал что-то в прибрежных камышах.

– Что ищем? – шёпотом спросил Яков, нагоняя его.

– Смотри, Яшка, в оба! С весны где-то здесь я припрятал ладейку.

– Как же мы на ладье-то и с конями, поместимся? Как править? Опять же вёсла, паруса…

– Вот ты всё знаешь про весла да про паруса, ты и будешь править, – буркнул Никита.

– Не-е-е, я не знаю! Просто у Пересвета книжицу видел…

Яков и думать забыл о Севастьяне и Прохоре с гуслями-бандурой. Он вертел головой, стараясь углядеть в колышущихся зарослях дощатое днище и не находил его. Внезапно он уткнулся в голую, поросшую жестким, седым волосом, грудь Прохора.

– Туда ступай! – и Прохор указал ему куда-то вниз, в сторону речного русла. Там, в зарослях возле одиноко стоящего ствола некоего сухого дерева громоздилась бобровая хатка.

– Гляди-ка, хатка! – улыбнулся Яков. – На что она нам?

– Лодка! – возразил Прохор.

Стали разгребать сухие камыши и валежины. Оказалось, бобровая хатка прикрывала нос большого ушкуя[49]. Ствол дерева был мачтой, а сама ладья, спрятанная в камышах и тщательно укрытая от непогоды, поразила Якова своими размерами – уместились четыре коня и четыре человека. Никита достал из тороков большой кусок плотной холстины – парус – и верёвочную снасть. Яков и Севастьян сели на вёсла, обнаружившиеся на дне ушкуя. Никита стал на корме, а Прохор расположился на носу с изготовленным для стрельбы луком в руках.

Тихие воды осеннего Дона качали их ладью так нежно, как баюкает молодая мать первенца в колыбели. Парус трепетал над головами. Яков любовался, глядя, как через холстину засвечивают лучи сентябрьского солнца.

– В Ельце у князя выменял на шестерых татар, – прояснил Никита, оглядывая ладью. – Хорошая мена. Ладья хоть и не новая совсем, но долго прослужит, а татары молодые, с низовьев Волги.

– А как обратно возвращаться? Как вверх по течению такую махину двигать? Сможем ли? – засомневался Яков.

– Добудем языков, – усмехнулся Севастьян. – Вот пусть они-то и утруждаются, пусть волоком вдоль берега тянут…

Дон вился под ними широким трактом. Всюду здесь кишмя кишело дикое зверьё и птицы. Глаз опытного охотника примечал, как пробегают по-над берегом стада оленей. Почти из-под носа лодки взмывали, шумя крыльями, дикие утки. С мелководья на людей изумленно взирали пришедшие на водопой лоси. Ушкуй шёл неспешно, а берега Дона раздвигались, давая дорогу, но Никита не выводил ладью на середину, предпочтя держаться правого, пологого, берега и высматривая некие приметы.