Последний бумажный журавлик

На моем теле – миллионы порезов, ссадин и царапин. Все болит – спина, лицо, руки, пальцы… все…

На полу, в нескольких метрах от места, где я нашел свою книгу, лежит что-то странное, не похожее на все вокруг. Раздвигаю обломки и вытаскиваю корзину с бельем. Кожа ужасно саднит, но я натягиваю брюки и рубашку. На всякий случай беру с собой еще одежду: Хиро, где бы он ни был, возможно, тоже остался в одном белье.

Хиро. Я должен найти Хиро.

Выкрикиваю его имя, но звук собственного голоса в тишине пугает меня – такой он слабый и странный.

«Хиро», – пытаюсь я повторить громче, только слово как будто застревает в горле и болит.

Стараюсь не наступать на разбитое стекло, обожженную древесину, на руины дома Хиро. Падаю на колени и раскапываю обломки.

– Хиро! – кричу я снова и снова. – Хиро! Хиро!

Я ищу в разных местах и зову его. Пока ничего.

Вдруг вижу, как соседи поднимаются из-под обломков – живые призраки.

– Tасукэтэ! – кричу. – Помогите!

Люди смотрят в мою сторону, но никто ко мне не подходит. У каждого – своя боль, свои пропавшие.

– Хиро! – зову я снова.

Сердце стучит так громко, что ничего другого не слышно. Но я все равно прислушиваюсь. И мне кажется, кто-то шепчет за спиной. Я ползу, карабкаюсь на четвереньках, заглядываю в каждую темную щель.

– Где… где ты?

Он не отзывается, но тут я вижу, что обломки стены шевелятся. Обеими руками, что есть силы, я тяну на себя доски, покрытые штукатуркой.

Щель становится глубже, и я чуть ли не ныряю туда, шарю руками, нащупываю едва различимые предметы и спрашиваю, спрашиваю:

– Ты слышишь меня?

Наконец теплая ладонь сжимает мои пальцы, и сердце от этого колотится сильнее – с надеждой.

Я разгребаю обломки и все яснее вижу его – Хиро. Но это не тот Хиро, который повернулся ко мне, стоя у окна. Он тоже без одежды. Одна сторона его тела и нижняя часть ног в порядке, все остальное – в ожогах.

На меня накатывает тошнота. Я шатаюсь. Меня рвет. Все кружится. Падаю. Снова рвет.

Дрожу. Пот течет по лицу и телу, как вода.

Он касается моей спины:

– Спасибо, – голос друга слабый, уставший, неузнаваемый. – Это бомба?

– Похоже на то. Только вот какая? – спрашиваю я, собравшись с силами.

– Молотофф но Ханакаго?[1] Кассетная бомба? – произносит он еле-еле.

Хиро неловко поворачивается в одну сторону, в другую – смотрит, как и я в те первые секунды, на разрушенный мир.

– Даже пятисоттонная бомба так не смогла бы… – отвечаю ему.

Хиро встает и делает неуверенный шаг.

– Здесь был сад, – шепчет он. – А вот тут, где я стою – бомбоубежище.

Он смотрит на меня.

– Все еще день? – его голос почти как тишина. – Тот же день? Ничего не помню… Я видел самолет… стоял у окна, да? А потом раскрылся парашют. Я обернулся, чтобы сказать тебе, да?

Я киваю.

– А потом… пустота. Что-то белое и все, – он качает головой, – пустота.

Вдруг он наклоняется и его начинает рвать – точно как меня. Хиро дрожит, зубы его стучат, пот льется без остановки.

– Я голый, – говорит он, переводя дыхание от рвоты. – Куда делась моя одежда?

– Не знаю, – шепчу. – Я тоже очнулся голым. Посмотри на свою кожу. На тебе была рубашка с рисунком, твоя любимая.

Он кивает.

– Посмотри, посмотри на себя.

Он опускает голову, рассматривает себя, касается рукой разноцветных пятен на коже.

– Это рисунок с моей рубашки, – произносит он. – Почему-то на коже. Но куда делась сама рубашка?

Я пожимаю плечами.

– И что нам теперь делать? – спрашивает Хиро. – Куда нам теперь идти?

– Я не знаю. Не знаю.

У нас нет ответов.

Я помогаю Хиро натянуть одежду, которую взял из корзины, и вместе мы карабкаемся по останкам его дома в надежде дойти до больницы, но останавливаемся там, где должна быть дорога.

– Моя мама, – шепчу я.

– И моя, – отвечает он. – А сестра? Что с ней? Что с Кэйко? Мне нужно найти ее, мы должны быть вместе сейчас! Она в детском саду, ей страшно!

Хиро умоляюще смотрит на меня.

Пытаюсь сообразить, как быть. Я хочу найти свою маму, отвести Хиро в больницу, да мне и самому бы попасть к врачу, но Кэйко?..

Ее образ неожиданно встает перед глазами: вот солнце сияет на темных волосах, когда мы с Хиро ведем ее в детский сад; вот мы прощаемся, и она машет нам у ворот, а мы отправляемся в школу или на урок военной подготовки, или на завод, где нам теперь приходится работать; вот она дома, смеется, а Хиро ее дразнит; я помню ее улыбку.

Пять лет! Ей только пять лет!

– Сначала мы пойдем в детский сад, – говорю. – Найдем Кэйко. Потом – мою маму. А потом – твою.

Мы уходим все дальше и дальше – в клубящееся облако. Нас словно заглатывает ветер, несущий пыль, грязь и дым.

Я едва дышу и с трудом переставляю ноги. Грудь, руки, лицо – все нестерпимо болит. Прямо сейчас я еще могу поднять ногу, переместить ее вперед – вроде как сделать шаг. Но понятия не имею, сколько еще протяну и куда в конце концов смогу дойти.

В сером тумане вспыхивают красные огни, преграждают нам сначала один путь, потом другой. Мы сворачиваем, переходим дороги, пытаемся найти новый маршрут, но снова и снова пламя отбрасывает нас назад. Мы не произносим ни слова.

Словам не под силу выразить то, через что мы проходим.