Последний бумажный журавлик

Я ослаб, устал и хочу пить. Хиро плетется рядом. Слышу его тяжелое дыхание.

– Как много раненых! – голос друга – скрипучий, будто старый. Проходим мимо людей, лежащих на обочинах.

– Мы им не поможем, – отвечаю. – Что бы мы ни сделали, это ничего не изменит. Сейчас нужно быть эгоистом. Думать только о наших семьях.

Во рту все пересохло: кажется, будто в горле что-то сжимается. Я бы попил даже из лужи – но луж нет.

– Пять человек, – говорю. – Ты, я, наши мамы и Кэйко. Больше мы ни о ком не переживаем.

– Но моя мама, – шепчет он. – Больница Сима… я не думаю, что…

– Прямо сейчас, – настаиваю, – у нас одна цель – найти Кэйко.

Мы продираемся сквозь серое облако, и ее образ стоит у меня перед глазами. Я не вижу людей, просящих о помощи, – только круглое лицо Кэйко, ее светящиеся глаза, слышу только ее смех и голос, когда она поет свою любимую песню, пока мы с Хиро пытаемся делать уроки.

Перед нами вспыхивают огни, пламя поднимается чуть не до небес, мы не можем дальше идти и останавливаемся на перекрестке.

Хиро падает, прячась от жара за бетонной стеной.

– Не понимаю, где мы, – произносит он. – Все выглядит одинаково.

Я сажусь на землю рядом с ним, и Хиро спрашивает:

– Почему мы живы, а они нет?

Он смотрит на тела вокруг нас.

– Почему я так обгорел, а ты нет? Что это было? Откуда столько огня?

– Бензин? – предполагаю я. – Они могли сбросить на нас бензин и поджечь его.

– Неужели весь этот огонь от пики[2]? – говорит он. – Вспышка, конечно… Но…

Боль ползет по телу, перед глазами все кружится. Нет смысла сидеть здесь и обсуждать, что это было, и испытывать вину за то, что нам досталась боль, а не смерть. Огонь распространяется и движется в нашу сторону. Мы выжили тогда, и сейчас надо пошевеливаться.

Я встаю: книга все еще в левой руке, а правой я поддерживаю Хиро.

Земля вздрагивает, и я едва удерживаюсь на ногах, когда обваливается остов здания. Мы внезапно оказываемся в потоке жара и дыма, прячемся от него, как можем, кашляем, сплевываем, задыхаемся.

Пыль оседает во рту. Невозможно даже глотать. И ужасно хочется пить!

Вдруг я кое-что замечаю и вглядываюсь туда, где за кирпичами и кусками бетона белеет дверной проем – точно надгробие на кладбище города. Поняв, что это, я поворачиваюсь к Хиро и вижу, как он меняется в лице.

Его взгляд – прежде рассеянный и потерянный, становится сосредоточенным. Хиро моргает, моргает – без остановки:

– Как мы здесь оказались?

– Мне жаль, – шепчу я.

– Но мы ведь шли в детский сад. А не в мамину больницу.

– Так вышло, Хиро. Пламя сбило нас с пути.

– Неужели это все, что осталось от больницы? Дверной проем? А где стены? Как они могли просто исчезнуть?

– Не знаю, друг.

– Она точно где-то там, – говорит он. – Точно. – Его голос дрожит. – Ей незачем было искать убежище. Он спотыкается о кирпич и еле слышно произносит:

– Где она?

Хиро идет вперед, я карабкаюсь за ним.

Вот уже шаг до него, как вдруг он падает на колени, всматривается в щели среди обломков, ползет дальше, раздвигает кирпичи, выкрикивает ее имя, поворачивается и смотрит на меня:

– Где она?

Я кладу ему руку на здоровое плечо, а потом медленно отхожу и оставляю друга с его горем.

Обрушенное здание затушило пожар, полыхавший рядом с нами, но город еще охвачен пламенем. Нам нужно идти дальше, а Хиро шатается, держится за живот, с трудом открывает глаза и снова их закрывает.

Я смотрю на то, что осталось от нашего города.

Замок разрушен. Все его башни и пять этажей. Торговая улица Хондори тоже. Фонари в форме ландышей нелепо свисают над магазинами и трамвайными путями.

Разрушен университет.

Театр.

Пожарная часть.

Их больше нет.

Некоторые здания все же сохранились – может, потому что они крепче других или выше, или еще почему. Газетная лавка, пивная, банк – стоят, но у всех выбиты окна, сломаны стены или обрушены крыши. Черные, обугленные. Тени того, чем они были.

– Смотри, – обращаюсь я к Хиро. – Это же торгово-промышленная палата! Купол больше не зеленый, но форма, видишь, сохранилась.

Хиро поднимает голову и смотрит вдаль на руины.

– Если это Палата, а перед нами – Больница Сима, – говорю я, – нам нужно взять немного восточнее. Детский сад недалеко от больницы.

Мы снова идем вперед – быстро, как только можем. По дорожным и уличным знакам ориентироваться сложно. Маяком нам служит уцелевший купол и руины знакомых зданий.

Мы идем босиком по раскаленному асфальту, переступаем через обломки, искривленные металлические конструкции, обугленные тела. От этого наш путь кажется бесконечным.

Внезапно вспыхивает пламя, как будто откуда-то из-под земли: мы вздрагиваем, с усилием поднимаем руки, чтобы защитить и так уже обожженные лица, но все равно идем, уворачиваясь от огня, выбирая правильные повороты, пока наконец перед нами не появляются металлические ворота детского сада – сломанные, погнутые, выдернутые из фундамента.

А что еще мы ожидали увидеть?

То, что помнили.

Широкое приземистое здание.

Деревянные двери темно-синего цвета с витражами, сверкающими на солнце.

Дети в форме, с рюкзачками на спинах, выстроились во дворе.