Последний человек

То один, то другой бессвязными словами и восклицаниями пытался выразить опьяняющее действие этих чудес природы. Так простояли мы некоторое время, не чувствуя тяжкого бремени судьбы, позабыв о смерти, которой скоро предстояло поглотить нас, не размышляя о том, что мы — единственные и последние, чьим глазам суждено узреть Божественную красоту этого земного зрелища. Восхищение, родственное счастью, словно солнечный луч внезапно озарило нашу темную жизнь. Драгоценное свойство многострадального человеческого существа! Оно позволяет ему извлекать восторги даже из зубцов беспощадной бороны, которая обращает в ничто всякую надежду.

Тот вечер был отмечен еще одним событием. Когда по пути в Женеву мы проезжали Фернэ³³⁶, из местной церкви, окруженной деревьями и пустыми хижинами, над которым не вился ни один дымок, до нас донеслись звуки необычной музыки. Мощный голос органа будил тишину и медленно таял в ней, сливаясь с дивной красотой окружавших скал, лесов и вод.

Музыка — язык бессмертных, явленный нам, чтобы убедить в их существовании, — музыка, «серебряный ключ к фонтану слез»³³⁷, дитя любви, утешительница скорбящих, вдохновительница героических деяний и высоких помыслов! О музыка, погруженные в наши несчастья, мы забыли о тебе. По вечерам нас не радовали ни свирель, ни песня, ни звуки струн. И вдруг ты явилась нам, словно открывая иные формы бытия; восхищенные красотою природы, которая представилась нам обиталищем бессмертных духов, мы теперь готовы были думать, будто слышим гармонические звуки, какими они общаются друг с другом.

Мы остановились, трепеща. Такой трепет испытала бы бледная богомолка в полночь перед святым алтарем, если бы образ, которому она молилась, ожил и улыбнулся. Мы стояли в молчании; многие преклонили колени. Однако через несколько минут знакомая мелодия вернула нас к обычному прилежному слушанию. То было «Сотворение мира»³³⁸ Гайдна. Как ни одряхлело человечество, мир оставался юным, как в день творения, и мог быть достоин такого хвалебного гимна. Мы с Адрианом вошли в церковь; неф ее был пуст, хотя над алтарем еще курился ладан, напоминая о толпах верующих, некогда заполнявших соборы. Мы взошли на хоры. У мехов органа сидел слепой старец; вся душа его ушла в звуки; поза старца свидетельствовала о величайшем внимании, а лицо сияло радостью; хотя угасшие глаза не могли выражать ее, но полуоткрытые губы и каждая черта почтенного лица дышали восторгом. За клавиатурой сидела молодая девушка лет двадцати. Каштановые волосы, спускавшиеся ей на шею и лицо, были прекрасны, но из глаз струились слезы, а бледные щеки покраснели от усилий, которые она прилагала, чтобы сдерживать рыдания. Она была худа и — увы! — изнурена болезнью.

Мы смотрели на них и, поглощенные зрелищем, забывали о звуках, пока не замерли их последние мощные раскаты. Умолк голос, казавшийся нам неземным и никак не могущим исходить из труб и клавиш. Девушка обернулась, чтобы помочь своему престарелому спутнику, и лишь тогда увидела нас.

То был ее отец, и она с детства служила опорой его слепоте. Они были немцами, уроженцами Саксонии. Уехав опуда несколько лет назад, они свели дружбу с местными жителями. Перед началом эпидемии чумы среди них появился некий немецкий студент. Их простую историю было нетрудно угадать. Сын знатных родителей полюбил дочь бедного музыканта и последовал за ней и ее отцом, убегавшими от преследований его друзей. Вскоре могущественный уравнитель явился срезать своей острой косой и траву, и полевые цветы. Одной из первых жертв стал юноша. Девушка ради оща старалась сохранить себе жизнь. Его слепота позволяла ей поддерживать иллюзию, вначале порожденную случайностью. Оказавшись вместе с дочерью единственным, кто уцелел во всей стране, он все еще не знал о свершившемся и, внимая игре девушки, не подозревал, что, кроме него, единственными слушателями были безмолвные горы, бесчувственное озеро и ничего не сознающие деревья.

В день нашего прибытия она почувствовала признаки болезни. Она ужаснулась мысли, что оставит старого слепого отца одного на опустевшей земле, но не могла решиться открыть ему правду, и само отчаяние придавало необычайную вдохновенность ее игре. В обычный час вечерней службы она привела старика в церковь и там, дрожа и плача над его судьбой, сыграла без единой ошибки гимн, сочиненный во славу только что сотворенной земли, той, что вскоре должна была стать ее могилой.

Мы показались ей посланцами Неба, и едва явилась надежда на помощь, как стойкость и мужество вмиг покинули девушку. С криком бросилась она к нам, обняла колени Адриана и, повторяя только: «О, спасите моего отца!», громко рыдала, давая наконец волю долго сдерживаемым слезам.