Последний день лета

(На самом деле, мать была ни при чем: просто власть спавшего под курганами над сломанными разумами была слабой, мерцающей.)

Медлить было нельзя. Шварц встряхнулся, как собака, прижал локтем к боку нож и прищурился. Дом, где жили Коровины, был добротным, двухэтажным. Окна были занавешены так плотно, что непонятно было, горит в доме свет или нет, — это, впрочем, Шварца не смущало. Если никого нет, он дождется. И если надо будет кого-то научить быстро выдавать гостям нужную им информацию, то он научит. За ним не заржавеет.

Он покосился на соседнюю полусгоревшую развалюху, тоже темную и, на первый взгляд, опустевшую, — жирный мусор, по ходу действия, не наврал. Может, сразу туда?.. Может, именно там и прячется сучонок-недоучка, из-за которого в голове Шварца поселилась мать?..

Нет, времени на ошибки больше не было. Он еще раз огляделся по сторонам, убедился, что тьму и пустоту улицы ничто не нарушает, и аккуратно, одним движением, перемахнул через забор коровинского дома.

86

Пух не мог дозвониться Крюгеру уже пару дней — сначала не брали трубку, а потом в ней поселились прерывистые суматошные гудки. Что они означают, Аркаша хорошо знал: точно такие же звучали в трубках людей, пытавшихся пару лет назад дозвониться в квартиру Худородовых. Пуху тогда влепили тройбан по поведению (собственно, из-за Крюгера; долгая история), и он очень боялся, что противная завучиха Наталья Олеговна позвонит его родителям и нажалуется, — и основания для таких опасений у него были. Чтобы избежать позора и маминых слез, Аркаша тогда аккуратно перерезал телефонный провод кухонным ножом — и пару дней наслаждался тишиной и спокойствием. Правда, потом Ольга Николаевна приперлась к ним домой, и всё стало еще хуже, чем если бы она просто позвонила, — но об этом вспоминать не хотелось.

После истории с отжиманиями друзья об Аркаше словно забыли — по этому поводу он переживал чуть ли не больше, чем из-за слов демона о жертвоприношении (их ему с широкой улыбкой сказал почтальон, принесший телеграмму от дальних родственников из города со смешным названием Херсон). Можно было бы, конечно, сходить к Новенькому на Нахаловку и разузнать, что происходит, но это почему-то казалось Пуху признаком слабости. Еще чего! Пусть сами приходят и извиняются! Он, правда, не мог сформулировать для себя, за что конкретно друзья должны извиняться.

«А ведь действительно, — мысленно накручивал себя Пух, — кто будет дружить с таким позорником, осрамившимся на глазах у всей школы?.. Я бы на их месте точно не стал. Ну и ладно! Не очень-то и хотелось!»

Хотя хотелось, конечно, очень. Пару раз Аркаша даже поймал себя на мысли, что жизнь без друзей не имеет никакого смы…

— Аркадий, я войду?

Когда Пуха в семье называли полным именем, это всегда предвещало неприятности, — хотя, справедливости ради, в последние недели всё так сильно изменилось, что старые неписаные правила никем из Худородовых не соблюдались.

Аркаша, безуспешно пытавшийся дочитать у себя в комнате «Стальную крысу», вздохнул и отлистнул назад несколько страниц — что там было написано, он всё равно не помнил.

— Да, пап.

Натан Борисович слабо, как-то неуверенно приоткрыл дверь и просочился в образовавшийся проем. Он сутулился, давно не брился и придерживал склеенные изолентой очки, так и норовившие съехать набок.

— Аркадий, я в пятницу иду на книжный рынок…

Загадка брешей в монолитной стене Библиотеки классической литературы недавно разрешилась — папа по частям относил продавать уникальное подписное издание на ночной книжный рынок в сквере у бассейна «Волна». Других источников дохода у Худородовых не было.

Пух, делающий вид, что увлечен похождениями ловкого галактического мошенника Джеймса Боливара ди Гриза, отрешенно кивнул, не поднимая глаз. Смотреть на отца в таком состоянии было невыносимо.

— Они же, знаешь, ни милорда глупого, ни Белинского с Гоголем не хотят уже… Что-то быстро уходит, Мопассана с руками оторвали, с чем-то стою, понимаешь, до утра, а толку никакого…

Натан Борисович говорил словно сам с собой.

— Нам бы перебиться только, пока у меня репетиторство не пойдет. Это, знаешь, ближе к весне… Жалко я, дурак старый, не взял в свое время Ильфа и Петрова, когда завкафедрой предлагал, — думал, зачем, у меня в перепечатке есть… «12 стульев» спрашивают постоянно, а где ж я возьму — дефицит!

— Па, — тихо напомнил о себе Пух.

— А!.. — вскинулся Худородов-старший. — Аркадий, мне… Нам необходимы твои книги. Фантастика — очень ходовой товар. Из Москвы что-то привозят, но мало, редко и накручивают в четыре конца.

Коммерческие интонации профессору ужасно не шли — менее гнусно звучало бы, если бы он, скажем, вдруг выругался матом.

Пух собирался было что-то сказать, но вдруг, не вставая, швырнул недочитанную «Стальную крысу» в папину сторону и отвернулся к окну. Глаза его подозрительно заблестели.

Он ожидал чего угодно: возмущенного окрика, растерянного вздоха (так папа еще недавно реагировал на редкие Аркашины дерзости), раздраженного матюка — но не того, что произошло.